Сергей Самсонов - Высокая кровь

С тремя десятками таких же, отбившихся от смертной повали счастливцев — по преимуществу мальчишек в мундирах Лейб-гвардейского казачьего полка — уходил из облавной дуги. Пластаясь в бешеном намете, летели следом леденевцы, рвали у беглецов землю из-под копыт — на себя. И долго еще охала от настигающего скока красной конницы последняя их русская земля, сухая, как порох, который уже подпалили. Из глаз мальчишек выжимались слезы. Иные привставали с пыточным оскалом последнего превозмогания себя, своей животной правды, жажды жить — и хлопали по шляху одиночные револьверные выстрелы самоубийц. Рука Евгения сама сползала по нашейному шнуру к болтавшемуся у колена револьверу и дважды стискивала рукоять, но почему-то разжималась. Не то он хотел покончить с собою у самой воды, не то… он теперь не один.

Так и достиг Джанкоя. Сплошной дегтярно-огненной стеной горели эшелоны на путях. Бронепоезда главнокомандующего след простыл. Составы, составы, составы… руины штабелей, завалы ящиков, исполинских тюков. Еще садили корабельные орудия возвратно-поступательно упорствующих бронепоездов, прикрывающих общий отход, еще сотрясали под новой владычицей — Красной армией — землю, а вдоль по шляху бесконечно и бессчетно — занесенные пылью, как серым вулканическим пеплом, орудия, повозки, передки, заглохшие авто, грузовики, линейки лазаретов, заваленные ранеными, как телеги старьевщиков покойницким облезлым барахлом.

Он вспомнил Игумнову — сестру милосердия, девочку, которая сгинула в манычской зимней степи… Попала, наверное, под колесо, как и Витя, который до последнего упорствовал найти ее в становьях Леденева. Жалко… Теперь столь многих надо пожалеть, что не жалко уже никого, жалость не помещается в душу, да и где она, эта душа-христианка, в ком держится? Тряханули ее хорошенько да и выбросили из вагона на полном ходу. Затоптали копытами, обобществили, подчинили великой идее — сжечь себя за святую Россию, за священное право холопа завладеть всем господским добром. Оказалось: не вечна, умереть может раньше, чем тело, — в тебе. Оказалось, что даже когда бьешься с дьяволом, не всегда предаешь душу Богу. Расстреливая вот таких же мальчиков, поющих перед смертью «Интернационал». Алеша это понял и осенил их крестным знамением. Подставил щеку, а потом другую. Ну а он, Евгений… Смерть убежала от него — не заслужил.

Нет, он не один теперь. В Севастополе ждет его Лика, которой ничего не обещал. Теперь никому нельзя ничего обещать: уцелеть, возвратиться, найти, взять с собой… А может быть, как раз теперь ему и нельзя умирать, теперь-то, когда Леденев смел последних, быть может, только в этом и остался смысл — жить для единственного человека.

Она — жена чаеторговца Ашхарумова, Евгений помнил вывески, рекламы, жестянки с китаянками и караванами верблюдов: «Чай собственной выписки торгового дома… из Индии и острова Цейлона». Куда все это подевалось? Самовары-гиганты на ярмарках, дети с какао ван Гутена?.. Все рассыпалось, все распылилось, даже названия вещей ушли из памяти, только Лика еще не разбита — невыносимый случай красоты, за которую страшно, что и она когда-нибудь умрет, и пока не исчезла из мира она, он, Евгений, и сам может жить. Она собирает его из кусков — одним своим взглядом, дыханием у него на плече. Как было, уже не собрать, но с нею тот мальчик, который любил всех людей, как мать с отцом, как брата, еще жив…

В Севастополе — шторм, людские волны ломятся на пристань, но давка как-то по-немецки, что ли, упорядочена — как на выгрузке пленных из телячьих вагонов, как в лагере: солдаты оцепления, скрестив винтовки, держат варево в живых берегах, гонят к сходням по строго отведенному руслу, пропускают десятками, протирают сквозь сито. Давильный ад проклятого Новороссийска стал уроком — и с верой, и молитвой, и с клятвой умереть, эвакуация была продумана заранее… Но вот перекипающая котелками, вуальками, картузами, узлами, чемоданами, по-чаячьи галдящая толпа там и сям прорывает живую солдатскую дамбу.

К закату все сбесится, закупорит само себе прорыв к причалам, и люди начнут драться за места в переполненных шлюпках.

Продрался к Большому дворцу… Полуоборванные с окон штофные портьеры, черепки, известковая пыль, курганы ящиков, портовая толкучка. Начищенные сапоги штабных, вызванивая шпорами, топтали огромную карту — овалы, гребенки, валы муравьев…

— На «Херсон», на «Херсон»!.. Войсковую казну на «Джигита»!.. — кричали офицеры — заклинатели стихии, остервенело дуя в трубки телефонов.

Евгений кинул взгляд в раскрытое окно: «Вальдек-Руссо», французский великан-дредноут, дымил уже на самом горизонте, увозя благороднейших русских — всех министров правительства с семьями — к константинопольскому берегу.

— Извеков! Живы!.. — вцепился в него Дубенцов. — А мы уж вас царством небесным…

— А, всё один черт. Мне нужен пропуск, Павел Алексеич. Со мной будет женщина.

— Вот как? Тогда на «Херсон»… Сюда прошу, диктуйте… Аш-ха-румова Лидия Павловна.

Взяв пропуск, ринулся назад, немедля на Нахимовскую, к Лике.

— Минутку, подполковник.

— Что вам? А впрочем, к черту, я спешу.

— Нет-нет, прррошу вас, — в плечо когтями впился невысокий капитан с лощеной, извивающейся мордой. — Полковник Зубатов строжайше потребовал…

— Руку! Бежать, бежать, как тараканам. Укладывайте чемоданы, контрразведка.

— Игумнова, Игумнова вам, Зоя Николаевна, знакома?

— Что? — В лицо дохнуло студью манычских степей, и Витино лицо тотчас вспыхнуло перед глазами.

— Да, да, в том и дело! Возможно, нашлась. Необходимо опознать, удостоверить личность, только и всего.

И он пошел за этим вестником из мира мертвых, как будто впрямь услышав шорох зашевелившейся земли. Неужели спаслась? Неужель кто-то выхватил, как ребенка из-под колеса? Может, Витя?..

Бумажная кора доносов под ногами, растребушенные шкафы и затхлый полумрак.

— Сюда, сюда, пожалуйста, — пропихивал его по коридору капитан куда-то в тесноту. — Взгляните, прошу вас, — кивнул на портьеру.

Полонием, крысой, с недоумением и любопытством, подавившим раздражение, Евгений посмотрел в прорезанный глазок и вздрогнул, увидев как будто и впрямь поднявшегося из земли мертвеца, хотя это еще вопрос, чье бытие считать загробным. В полянке электрического света недвижно, с видом самым независимым сидел незабываемый мальчишка-комиссар. Лицо было бестрепетно и разве что кривилось саркастически, с волшебной, но естественной для нынешних мальчишек быстротою постаревшее.

— Ну, видите? Узнали? — дохнул капитан Извекову в ухо.

— Кого? Не вижу девочки.

— Мальчика, мальчика узнаете?

Какое-то неизмеримо краткое мгновение, что растянулось для него в огромнейший период, Евгений колебался, а вернее, просто не понимал: зачем он тут теперь, вот этот человек, за кем в такую даль проник шпионить — за армией призраков, отступающих в небытие? — и потому не знал, что делать: отдать его на живодерню, убить напоследок еще одного — движением гонимого, подраненного зверя, который, издыхая, во всю силу стискивает челюсти? Теперь зачем? Мы мертвецы, а он трава на наших могилах, да и могил в России у нас нет. Пускай живет и свято верит, пока не захлебнется кровью, своей или чужой.