Сергей Самсонов - Высокая кровь

— Не только из-за нее.

— Ну, значит, справедливо я тебе не верю. Вам никому нельзя любить. Одна у вас невеста — революция. Всё ей. Все силы ума и души, о скотском низе уж не говорю. На вас, товарищ, новую науку можно основать, новый курс медицины. Как бы лучше назвать его? Пожалуй, «Садомазохизм коммунистический». «Психология жертвы во имя…» Тебя ведь даже покалечили только ради того, чтоб мы тебе сейчас поверили. Из калеки-то ведь самый лучший шпион: и все-то его жалеют. А главное, сам он себя не жалеет и ничего уж не боится. Я бы на месте вашей партии всем руки отрезал, перед тем как послать за границу. Такое б с вами делал, чтоб вам уже и вовсе не хотелось жить, а только отдать свою жизнь. Наделают еще, наделают скопцов из русских мальчиков, помяни мое слово. Да вы и сами себя рады оскопить ради царства земного, счастья всечеловеческого. Я долго вас не понимал — Яворский объяснил, перед тем как расстались навеки. Вы вроде первохристиан, сказал он мне, да только не верующие — изуверы. А главное, ведь тех чужие распинали на крестах, а вас, большевиков, и впрямь свои уж бьют, а вы, вместо того чтоб разувериться, за счастье принимаете. Еще и больше верите побивающим вас. А все отчего? Мне нынче-то без Бога страшно, так ведь и тебе — без вашего бога, без счастья-то всемирного, без рая впереди. Для вас ведь понять, что и не будет никакого царства свободных и равных людей, а только еще хуже предстоит кровавая помойка, — это много страшнее, чем смерть. Ни за что умереть, без зерна, без потомства, без смысла. Ну вот вы и даете себя мучить — и чужим, и своим. Если чувствуешь боль, значит, жив. А от своих-то муку принимать — всего больней. Когда у тебя та́к болит, то будто и свет впереди, царство истины. И ведь целый народ прививают к такой психологии — что без жертвы нет жизни, — и, пожалуй, привьют. Ладно ты — Леденев: едва лишь из-под смерти вышел, ровно Достоевский спустя десять страшных, безмерных минут ожидания, так тотчас опять взвалил на себя тот же крест, вернее звезду. Не сбежал от своих палачей-благодетелей. Какие у него логические основания для веры? Однако с ума не сошел от такого абсурда, а если и сошел, то необыкновенно — всей своей требухой покорился. А уж так себя ставил отдельно — алмаз: все прорежет, а внутрь себя никакой чужеродной частицы не впустит. А уж если и он растворился, то тогда, надо думать, и вправду весь народ подомнут. Суди меня, казни — на все воля партии. Все в жертву принес — семью свою, жену, теперь самого меня ешь.

— Семья его жива, — сказал Северин. — Нашел он их в Багаевской — жену и сына.

— Ну, чекист! Ты, стало быть, и это знаешь. — У Евгения больше уж не было сил изумляться.

— Знаю. И зачем он под красное знамя обратно пошел, тоже знаю. Хотя, быть может, по себе сужу и ему свои представления навязываю. За народ он пошел воевать. За бойцов своих, конников, которых бездарный Гамза под Мелитополем угробил ни за грош. Ты говоришь, мы остаемся в пустоте. Но разве же Россия — мертвая пустыня? Всех до единого побили? Нет, вон он, народ — один из России бежит, а другой с Перекопа идет. За счастьем, за мечтой, в которую поверил, за жизнью вообще. В ничто он уходить не собирается — он, наоборот, на этом ничто намерен выстроить хоть что-то. Да и деваться ему некуда — из России. Ему нужна для жизни новая страна, законы, правила, машина государства, которая будет работать сто лет, а может, и тысячу. И ему вот за эту страну теперь долго предстоит воевать: Советская Россия — это другая форма жизни на земле, такая же враждебная всем остальным, как первобытные охотники для мамонтов, и этот сумеречный мозг рептильный, капитал, никогда не смирится с существованием такой России. А от того, что все мы, русские, теперь братоубийцы, он ведь сам по себе, капитал, честнее и нравственнее не становится. Так вот и будет наш народ терпеть все новые беды: чужие будут бить его, своя же власть казнить и мучить непрерывным надсадным трудом, без которого вовсе народу не быть, — а мы, еще живые, в сторонку отойдем? Сбежим в заграничное небытие? Дадим свой народ истреблять — и чужим, и своим? Нет, нужен Леденев. Чтоб русских людей убивали поменьше. И на войне, и на неправедном суде. И каждый из нас так же нужен. Убьют нас, казнят — так всё пропадем не без толку, а за други своя.

— За други или за Советы? — спросил Извеков глухо.

— А как разделить? Другого, кроме как под красным знаменем, единства у нас уже не может быть, и ты это сам понимаешь. Так что ты, твое высокоблагородие, как хочешь, а я остаюсь. Вернее, с вами из России ухожу — затем, чтоб это-то средь вас и проповедовать. И можно сказать, удобно устраиваюсь: когда вокруг одни чужие, то точно знаешь, где свои. И этих своих убивать не приходится. Ловко я, а?.. А Леденев… — Северин улыбнулся Извекову, как своему отражению в зеркале. — Он уже воскресал многократно. Быть может, и вовсе бессмертен — вообще бессмертен каждый, пока своих грехов перед народом не искупит. Такие-то грехи и из земли подымут, а?

Машина их остановилась, захлестнутая толпами ломящегося к берегу народа. Людские валы омывали ее с таким бесконечным упорством, что казалось, сейчас сдвинут с места, понесут на себе вплоть до самого моря.

Июнь 1919-го, Садки — Лозное, Царицынский фронт

Халзанову казалось: эта ночь не закончится никогда. Так, верно, приходится рыбе, когда ее в ночной воде выхватывает свет горящего смолья. Впрочем, рыба — холодная слизь, а он был горяч и, словно выставленный голым на мороз, все время чуял на себе поток направленного света.

Их выручило то, что Леденев не думал останавливаться, надеясь развить свой успех, достать Мамантова, ушедшего на Лозное, — допрашивать приблудных было некогда и некому. Прибившись к ставропольским мужикам, тянулись в хвосте переменным аллюром, никем не гонимые и не пасомые, в любую минуту имея возможность привстать, повернуть, исчезнуть в пепельно-лиловых сумерках, затопивших все балки и падины. Десятка два халзановских охотников отбились от сотни и канули. Но остальные шли за красными полками, как в незримом поводу, как тени, неотрывные от собственных хозяев, — из долга ли ненависти, из страха ли наткнуться на леденевские разъезды малой горсткой и тогда уже точно пропасть.

Спустившись в балку, спешились и разожгли костры. Стемнело кромешно. Никто о них, казалось, и не вспоминал.

— Надо что-то решать, — запаленно дыхнул повалившийся рядом Сафонов. — Вон он, их штаб, на ветряке. Ну?! Режем? Или ходу?

— Не затем мы пришли, — усмехнулся Яворский.

— А зачем же?! За смертью? Долго будем ходить? Пока ручонки ваши беленькие, есаул, при свете дня как надо не рассмотрят? Сейчас не уйдем — завтра в бой? Из табуна уже не выскочишь — и что, своих рубить? Или, может, и впрямь свою верность докажем? Пустим братскую кровушку, чтоб воистину красными сделаться?