Сергей Самсонов - Высокая кровь

— Да не егозите вы, — ответил Яворский измученно. — Уйти хотите — скатертью дорога.

— Кишкой слаб, по-вашему? Да тут не кишка — тут впору уж ума лишиться…

К костерку их насыпался топот копыт:

— Эй, волгари! Которые из вас комэск с комиссаром? Айда в штаб дивизии.

— Пойдем, Лихачев, — поднялся Яворский.

Лицо его было недвижно и будто бы пеплом подернуто, обыкновенное лицо измученного человека, которому и челюстью-то двинуть в речи тяжело.

Сопровождаемые конными, они прошли между своих, затихших, как лисы в норе, миновали излучину балки, по которой тянулась шафранная стежка костров, поднялись на поверхность земли, и холодное жало коснулось голой шеи Матвея.

— Ты что это?! — дернулся он напоказ. — Не дури!

— Сам не балуй. Оружие! Кобур вытряхай! Руки оба! Вынай, товарищ, а то голову срублю.

— В чем дело?! Мы что, арестованы? — поднял голос Яворский.

— Ладно, ладно, оружие ить — не портки, — натужно хохотнул Матвей и, вытащив наган из кобуры, протянул рукояткой вперед. — Смотри только не утеряй, остолоп.

— Возвернем, где положено, — обнадежил безликий конвойный. — А насчет выражениев всяких вы зря не утруждайтесь: при наряде мы.

Лицо Халзанова палил кипящий холод — оно горело не от страха, не только от страха, но даже будто бы и от стыда: подбородок, рот, скулы — все было и его, и леденевское, как будто прикипевшее, непрошено приросшее к костям его лица. Ему и впрямь хотелось невозможного для человеческого существа — по-ящеричьи вылезти из кожи, а заодно как будто бы и изо всей своей непостижимой, неведомо кем предрешенной судьбы. Железной щеткой, шашкой, бритвой, отщепом кремня соскрести с костей такие свои и такие двуличные, лживые, как будто не ему принадлежащие черты, но сами его кости, на которых все держалось, и создавали его облик, видный каждому.

Один из костров, разожженных в ночи, представился ему кузнечным горном, и там, у этого немыслимого среди черной пустынной степи раскаленного горна, как будто работал неведомый мастеровой — всю ночь ковал его, Халзанова, судьбу. Кровь, кровь — самый что ни на есть изощренный и неуловимый штукарь — отлила, отчеканила это лицо, словно фальшивую монету, которая приобрела такую ценность на полях России, где дешева жизнь человека и никто ее, сгубленную, выкупать не будет.

Его, Халзанова, могли узнать — верней, узнать в нем Леденева. Но все-таки эту монету, наверное, возможно было разглядеть лишь на рассвете, который, может быть, и не наступит для Матвея никогда, а в час меж собакой и волком, в едва разжиженной костровыми отсветами темноте все лица стали плохо различимы, все люди — безлики и схожи друг с другом.

Поднялись к ветряку на бугре. Внутри, при тусклом керосиновом огне, гомозились штабные, сидели на ларях, снарядных ящиках, полулежали на полу и с жадностью ели добытое по хуторам: вареные яйца, картошины, зеленые яблоки, хлеб… А вдруг и он тут — Леденев?..

На богатом ковре по-татарски устроились трое: скуластый, бритый наголо, с квадратным подбородком, одетый щегольски в черкеску алого сукна — должно быть, не ниже комбрига, а то и начдив; тщедушный еврей, весь кожаный, в круглых очках, с курчавой, будто осмоленной шевелюрой, и третий, дородный, во френче, с полнокровным, мясистым, битым оспой лицом.

— Присаживайтесь, товарищи, — сказал очкастый кожаный — должно быть, комиссар. — Слушаем вас.

Яворский точка в точку повторил недавний Матвеев рассказ — никто его не прерывал, а дородный хохол, придавленный своим тяжелым животом, как баба поросенком на телеге, как будто и вовсе не слушал, прикладываясь к фляге и закусывая яблоком.

Матвей присел поодаль ото всех — и впрямь уж вурдалак, нечистый дух, боящийся всякого света и не могущий заступить вовнутрь очерченного круга.

— А вин, здается мне, не дуже на вашу нацию похож, а, Брацлавский? — сказал вдруг хохол, буравя Яворского насталенными глазками. — Выправка-то офицерская. Да и на лицо.

— А по-вашему что, комиссар Красной армии должен быть куль с дерьмом? — ответил Яворский бестрепетно. — Да вас, простите, самого одеть в сюртук да золотую цепь по животу пустить — и выйдет из вас чистый фабрикант.

— Шо-о?! — оскорбился хохол. — Ты с кем говоришь?..

Но тут захохотал скуластый, статный, в кричаще-нарядной черкеске:

— А и верно, Маслак. Эксплататор и есть! Корпуленция у тебя чересчур даже и подходящая.

— Я, товарищ Маслак, не хотел вас обидеть, — сказал Яворский примирительно, но твердо. — Я лишь хотел сказать, что негоже нам, красным бойцам, касаться и национальности, и внешности, поскольку нации мы отменили, а внешность сплошь и рядом ни о чем не говорит. У товарища Троцкого тоже лицо не мужицкое. Еще раз повторяю: ваше полное право — нам не доверять. Явились черт-те кто неведомо откуда. Ну что ж, телеграфируйте в штаб армии — проверьте наши данные и полномочия.

— Да делать нам нечего, — покривился нарядный начдив, Апанасенко. — Попробуй их, Маслак. А вы ежли хотите с нами быть, то пусть придется, значит, доказать, какие вы бойцы за революцию. Телеграфа и нет никакого — да и на что нам энтот телеграф? На месте ратного труда оно быстрей всего показывается — какой человек и куда он идет.

Пожалуй, никогда еще так остро не чувствовал Матвей вещественности мира — податливости каждого чужого тела, расслабленного в чувстве подзащитности средь сотен своих. Он не был овцой, он даже в плену и в побеге, в самом сердце чужой, бесприютной венгерской земли оставался собою самим, но вот похоронить себя живьем в своем же теле, таиться в нем, как зверь в норе, все время отзываться на чужое имя, не забывая своего, все время отвечать чужому ожиданию, соответствовать вере в тебя как в своего единоверца и полчанина — настолько это было противоестественно, мучительно противно, что лучше бы, ей-богу, сразу проявить свою настоящую сущность. Личину вот эту сорвать, наконец отделить себя от Леденева, хотя ведь если разглядят, тогда, напротив, намертво он к Леденеву прирастет — в глазах леденевских бойцов, — как было в той балке под Камышевахой. Как из одного сделать двух? А как из двоих — одного?

Едва лишь выйдя за порог в ночную тьму, Матвей почуял небывалую, казалось, уж неподавимую потребность закричать, захохотать, взять за шиворот первого встречного и назвать красной сволочью. Так в детстве иногда хотелось уподобиться резвящемуся стригунку, валяться по траве, визжать, лягаться или что-нибудь выкинуть на людях — прямо в церкви, где все неподвижны и немы, ворохнуться и заголосить: «Господи Иисусе, возьми меня за уси…» — и только страх, что навсегда запишут в дурачки, удерживал в узде.

Яворский опередил его. Уйдя в глухую степь, подальше от костров, он, будто обезножев, повалился наземь и как-то всхлипывающе хрюкнул: