Сергей Самсонов - Высокая кровь

— Ну что ж, убедительно, — помял Зубатов пальцами виски и с хрустом в шее покрутил как будто приржавевшей головой. — Да только что же, вы один умнее всей вашей чека оказались? Никто, кроме вас, о Зое Николаевне и не прознал — чьих родителей будет?

— Того, кто еще знал, я собственной рукой в Багаевской прибрал, — сказал Северин, как о необходимости истребления вшей, и даже будто бы поморщился от невычесываемого зуда — и Евгений почуял: не врет.

— И все-таки, товарищ: невероятную вы ловкость проявили.

— Как и тысячи беженцев самого разного сорта, — ответил Северин. — Или вы полагаете, что я не мог проделать этого без помощи своей организации, то есть без особого задания чека? Ну и зачем же меня к вам послали, а? На верховного вашего покуситься? «Генерала Корнилова» на выходе из бухты подорвать? Боюсь, не успею. Бомбы-с не захватил, да и смысл? Вы уходите в небытие, господа, и вас не то что подрывать, а и отпевать не будет никто.

— Ой ли? — усмехнулся Зубатов. — Так просто оставит советская власть, что многие десятки тысяч ее истых ненавистников живыми на тот берег переправятся, а уж тем более вожди-то наши, а? Да и потом, ведь вы, большевики, как будто ми-ро-вую революцию хотите совершить. Ну вот и направили вас поджигать — на будущее, про запас.

— А для вас это имеет значение? — спросил Северин с беспредельным презрением. — Куда отбываете, ваше высокоблагородие? Чем думаете проживать на чужбине? Дрова заготавливать? Гуталин варить? Или, может, уже кой-какой капиталец составили — из средств подозрительных лиц? Что я там буду делать — это вопрос такой же отдаленный и туманный, как есть ли Бог на небесах. Я лично этого не тороплюсь узнать. Послушайте, вам ли не знать, что нынче тысячи людей воюют не за красных или белых, а только за самих себя? Да, я был обольщен, влюблен в революцию, как и многие интел-ли-генты, но так уж вышло, нашу чрезвычайку с другого хода посетил, не как свой товарищ, а как изменник революции. Я этою дорожкой почти до самого конца прошел, до ретирады, где мне чуть голову на черепки не раскололи. У них все дорожки туда ведут, и даже высоко забраться — не гарантия, а даже и наоборот: чем выше забираешься, тем больше желающих тебя головою в дерьмо обмакнуть. Да и чужой я им, простите, вот именно что классово чужой. В носу ковыряться с детства отучен и вообще пристрастие имею к чистоте, во всех смыслах этого слова. Ну хорошо, положим, я шпион — и на какое же доверие у вас могу рассчитывать? К каким таким сильным фигурам меня вы допустите, в какую же такую тайну тайн? Чумной же, прокаженный. И с Зоей Николаевной — ведь правы вы: какой уж тут венец, когда и на порог не пустят?

— И как же вы надеетесь прижиться?

— С Игумновой-то? — улыбнулся Северин с бесстыдной прямотой. — Да так же, как и вы. В счет благодарности ее папаши за спасение давно уж оплаканной дочушки. Вполне себе устроюсь, полагаю, — и без вас, и без красных. Могу в газетенки пописывать, могу и вовсе ничего не делать. А что до моих заслуг у товарищей, так хоть поверьте, хоть проверьте: за спиной у меня расстрелянных нет. Как солдат воевал, а не по нашим чрезвычайкам.

Он так упорно, неотвязно говорил о себе, будто и впрямь перебирая черепки своей разбитой жизни-веры, что под давлением вот этого уже маниакального упорства застывшая рука Зубатова пошевелилась, сняла с рычагов телефонную трубку и, взвешивающе покачав, прижала ее к уху:

— Машину к подъезду… Для арестованного, да… Не надо конвоя, шофера достаточно… Я выпишу вам пропуск, Северин. На шхуну «Сиам». Садитесь вместе с барышней да поспешите. И вас, Евгений Николаич, не задерживаю… Ну что вы так смотрите? — опять всверлился он в Северина. — Уедете, уедете и даже, может быть, получите свой выкуп за невесту. Ну не могу же я сейчас залезть к Игумнову в карман. А как уж вам жить — вольной птицей или наоборот, — об этом после поговорим.

— Хотелось бы получить револьвер — уж больно обстановка в городе…

Зубатов, простенав, рванул один из ящиков стола и шмякнул по столешнице тяжелым, твердым комом нагана.

К машине они вышли вместе — Северин и Евгений. Извеков, сам не понимая, для чего, схватился за дверцу и сунулся в автомобиль.

— Вам тоже на «Сиам»? — осведомился Северин, не дрогнув ни единой жилкой.

— Мне на Нахимовскую. Слышал? — толкнул Евгений в спину безликого шофера в черной коже.

Машина заурчала, поползла, гудками пробивая путь в заторах. Текущие к пристаням люди спирались в улицах непроходимо, непроезже.

— Неужели цела? — спросил Евгений глупо.

— Сказал бы: Бог сберег, — ответил Северин. — Просто если бы и ее убили, тогда б и вовсе смысла не было… Вы, может, о своем товарище Яворском хотите узнать?

— Что он, ну? — Евгений уж давно не чувствовал уколов, но тут игла проткнула до живого.

— Под Елкином взяли. Расстреляли, скорее всего. Судьбу я его выяснить не мог — в тюрьме почти два месяца сидел, ну а потом… ни слуху ни духу, ни имени в списках. Все время куда-то деваются люди. Соврал я вам, что у меня за спиной расстрелянных нет. Сам пленных не бил, да знаю, где они лежат.

— И что ж, ты поглядел на это и разуверился в своих большевиках? То были строители величайшего смысла, а тут вдруг зачесался и побежал от них, как от кровавых вшей?

— Это что же, допрос продолжается? Еще раз то же самое сначала?

— А я тебе не верю. — Евгений чувствовал и понимал, что все, что сказал Северин о собственной судьбе, о деле Леденева, — это правда; что красные вожди и в самом деле выжгли из этого вчерашнего мальчишки наивную, безопытную веру в святую чистоту их большевистского творения. Но он также чувствовал, что перед ним живые мощи большевизма, что даже эта неподдельная изверенность Северина — что-то вроде культи, которую повсюду предъявляет инвалид, прося подаяния или пощады.

Даже то, что его на самом деле обманули, искалечили нравственно, еще не означает, что он своих мучителей возненавидел, что не верит им больше — целиком, навсегда.

— А ты все воюешь? — Глаза Северина остались неподвижны, как у филина днем. — Так ты мне помешай, еще одну вошь убей, чтоб не тащить нас на себе в загробную жизнь. Тебе, может, легче от этого будет? Россию вернешь, из которой вас выбросили?

— Да, выброшены, — ответил Извеков, поежившись, как на юру. — Да только не то мне обидно, товарищ, что вы нас побили, а что и нашего святого не осталось ничего. Грызли вас, грызли, а сами себя и съели. С сатаной воевали, а Бога потеряли. Я, знаешь ли, недавно обнаружил, что забыл «Отче наш». И не то чтоб слова забыл, а не могу прочесть, и все — поганю, права не имею. Не вы, богоотступники, все испоганили, а сам уж не верю. Ибо как же теперь-то поверить, что там что-то есть? После всего, что мы друг с дружкой сделали, мы, русские люди, — с Россией? Ведь если делали такое, то и Христос нам нужен меньше, чем шакалам. Вот Он от нас и отступился — не вам помог, нет, а всех нас забыл. Мы не только всю русскую землю загадили, но и там, в небесах, обанкротились. Мы сейчас отступаем в ничто, в никуда, но и вы в пустоте остаетесь, вам-то это «ничто» еще предстоит разглядеть. И уж поверь, что я бы тебя хлопнул, когда бы меня это удовлетворило, когда бы «Отче наш» припомнить помогло. А во-вторых, ухлопаем сейчас друг друга, так выйдет из этого только одно: две женщины, которые нас ждут, останутся одни. Затопчут их на берегу. А то б я давно на Карповой балке остался — у Леденева под копытами. А ты-то, ты — неужели и вправду сейчас только ради нее на тот свет уезжаешь? Ну? Только честно. Никому не скажу.