Сергей Самсонов - Высокая кровь

Сергей толкнул Степана за комкором, и полк с мягким гулом потек вслед за ними на голый восток. Повернули на юг и тотчас же единым существом низверглись в котловину, и в белом кипеве обвала Сергей уж ничего почти не видел и не понимал, куда они идут. Не то продолжали скакать во всю силу на юг, не то, захваченный потоком лошадей, он не поймал мгновенья поворота, когда все сотни конских морд обратились на запад за одной Аномалией, как за стрелкой магнитного компаса…

Леденев обернулся и крикнул:

— Хоругвь перед строй!

Над строем горцев сине-желто-красно вспыхнуло языкастое знамя, темный, страшный, зареял лик Спаса, и Сергей не вместил это перерождение сотен на полном скаку, потому что его никогда еще не обманывали так открыто и так безнаказанно. «Левый фланг оголил!» — резануло по мозгу.

Захлестнутый лавой, несущей его, не мог ни закричать, ни пробудиться, как во сне, напрасно стирая глаза о непроницаемого Леденева, творившего из этой лавы что захочет.

Тот словно бы и впрямь повел весь полк обратным путем эволюции, на ходу одевая в косматые шкуры, выворачивая наизнанку… и вот, перебившись на рысь, звериное воинство вынесло Северина куда-то наверх, и он увидел справа, к юго-западу еще одну массу людей и коней — ту самую белую конницу, идущую на Проциков в охват.

Леденев тащил полк вперерез, но теперь уж и впрямь, выходило, не в схлест — на слияние… и вот уже поток казачьих сотен как будто натолкнулся на невидимую дамбу и начал плавно поворачивать леденевцам навстречу — лицом к своему отражению, к такому же знамени, Спасу! Нетронутый копытами лоскут щетинистой бурьяном снежной целины неотвратимо поглощался двумя разновеликими сходящимися конными громадами, и Северин, уж было скобленувший ногтями крышку кобуры, увидел, что казачья масса надвигается все медленней, как будто выдыхаясь, слабея в нерешимости, и тут уж понял наконец, что казаки и впрямь не понимают, на кого идут: врубиться или слиться воедино.

— Ну ты смотри, — сказал вдруг Леденев, осаживая кобылицу и все сотни коней у себя за спиной. — Кубыть, и впрямь еще не разгляделись. Тачанки, товсь. Расход поэскадронно. Рысью марш.

Переводя его команды в музыку, хрипатыми обрывистыми трелями запела труба, и весь родионовский полк опять потек навстречу казакам гипнотизирующим дьявольским подобием их лавы и воплощением надежды на родство. И вот когда меж леденевцами и привстающими на стременах передними рядами казаков осталось лишь двести саженей, Леденев на ходу поднял руку, эскадроны расхлынулись диким наметом, и в прорехи меж ними рванулись тачанки — буревыми плугами, грохоча, подымая жгуты снежной пыли, развернулись на полном скаку и ударили из десяти пулеметных стволов, валками скошенного прошлогоднего бурьяна укладывая наземь первые ряды казачьих сотен быстрее, чем те осознали, что эти адские химеры — неотстранимая реальность. Казачья масса заметалась, как табун в грозу, на каждом рывке теряя подкошенных, редея, сбиваясь в косматые кучи кувыркающихся через голову лошадей и людей, и вот уж вроссыпь ринулась на юг — туда, где ей навстречу уже поворачивали полки Партизанской, переброшенные Леденевым по балке Крутой.

По знаку Леденева горцы встали — в трех сотнях саженей от них, как будто взятая в невидимый котел, бурлила, выкипала, шарахалась от собственных теней казачья безголовщина.

— Ну что, комиссар, — сказал Сергею Леденев. — Езжай к ним, если не робеешь. Во избежание бессмысленных потоков крови и так далее.

С Сергеем выехали Жегаленок и Монахов. Все было как во сне, когда уже не страх тебя толкает, а острое ребяческое любопытство, восторг погружения в какой-то изнаночный мир, в котором все волшебно встает на изначальные места. Он никогда еще не видел беляков в упор… да, видел в бою, но что же можно там увидеть и понять, кроме гримас физического напряжения и последнего ужаса? Он даже говорил с Извековым-Аболиным, но со взятыми в клещи, обреченными смерти — еще никогда.

Что за люди они? Что сильней в них окажется прямо сейчас — потребность жить, руководясь инстинктом самосохранения, или глухая, жертвенная ненависть, остервенелое, нерассуждающее мужество людей, потерявших уж все, кроме жизни? Чего стоит их правда, их вера?..

Навстречу выехали трое офицеров. Передний, сухощавый и седой, с генеральским зигзагом на защитных погонах, посмотрел на Сергея угасшими, словно подернутыми пеплом узкими глазами.

— Генерал Ивановский, командующий Сводной дивизией Второго Донского корпуса. С кем имею честь?

— Военный комиссар Конно-сводного корпуса Северин, — отчеканил Сергей, вновь почуяв себя самозванцем. — Ввиду бессмысленности всякого дальнейшего сопротивления предлагаем вам сдаться. Всем, кто сложит оружие, гарантируем жизнь.

— Это и к офицерам относится? — уточнил Ивановский, гадливо поморщась, как будто и сам понимая нелепость вопроса, и было только непонятно: не то не ждет пощады для себя, не то не хочет принимать ее от красных.

— Всем будет дана возможность искупить свою вину перед народом. За исключением карателей и палачей.

— Да ведь среди нас, милсдарь, нету таких, — тоскливо усмехнулся генерал, — которые ничем себя не запятнали. Равно как, смею утверждать, и среди вас… А впрочем, к черту. — Расстегнул портупею на ощупь и протянул Сергею шашку, простую, казачью, с начищенной медной головкой.

Незвучно хлопнул револьверный выстрел, все тотчас вскинулись, готовые стрелять… заржали и прянули лошади, один лишь Ивановский стоял как конный памятник себе же. В раздавшемся первом ряду казаков, на островке истоптанного снега остался лежать человек. Защитный полушубок, белые погоны. Еще один, считающий себя уже убитым за Россию, жить не захотел. Рука с револьвером откинута в сторону, под головой — кроваво-студенистая печать, в оскале молодых зубов застыла злоба, но потускневшие глаза остановились будто в запоздалом недоуменно-грустном вопрошании: неужель теперь всё — навсегда себя предал неудобному, нудному делу совершенной бездвижности?..

— Поздравляю вас, Леденев, блестящая партия, — сказал Ивановский, подъехав к комкору. — Как вы нынче управились со своим эшелоном развития — выше всяких похвал. Да только вы и сами теперь уже в мешке. Если к утру по фронту не поддержат, этот самый плацдарм для вас станет могилой.

— В Гремучем доскажете, ваше превосходительство, — сказал, не ворохнувшись, Леденев, и столько властительного равнодушия было в этих словах и посадке его, что и сам генерал, показалось, признал: прошли времена вековых, наследных хозяев войны.

Леденев провожал свои сотни угрюмым, взвешивающим взглядом. Встряхнувшись, повел головой:

— Телеграмму в штаб армии. Полсуток жду Буденного на Мало-Западенский. Где Конная? В чем дело? Нахожусь на скрещении трех угрожаемых направлений противника. За спиной же имею могилу, сотворенную мудрой природой. Прикажете стоять и умирать?