Сергей Самсонов - Высокая кровь

Весь народ, надо думать, подчиняясь несломленному, испокон заведенному ходу вещей, потянулся к обедне и еще не растекся от церкви по своим куреням.

— Батюшки святы! Никак Матвей Халзанов! С того света! — За красноталовым плетнем Ирохиного база застыла Нюрка Полувалова, вся подавшись к нему и глодая Матвея своими пестрыми зелеными глазами под разметом пушистых бровей. — А мы тебя уж царствием небесным поминали. Брат Мирон написал: ни живого, ни мертвого нету, чисто как заглонула чужая земля.

— Уже и панихиду отмахали?

— А как знать-то, положена она тебе, панихида, аль нет? Мертвый ты аль живой — как считать? Об избавлении молебен, от боя да от плена. Чтоб Господь, стал быть, чудо для тебя сотворил. Отец Виссарион, кубыть, твоим гутарил: упорствуйте в вере. А Дарья твоя, как письмо от Мирона пришло, ну чисто каменная сделалась. Сынка бы не было — тады, кубыть, и вовсе себя бы уморила. Подкосил ты ее.

— В монастырь не пошла, слава богу.

— Ах ты, ирод, анчибел проклятый! Нет бы сгибнуть, как все, по-людски, чтоб бумага была: так и так, убитой смертью храбрых, не гадайте и сердцу не рвите. Горе горем, а лишней тоски чтобы, значит, не приняли. Так ить нет, провалился, как копейка скрозь дырку в кармане, — ни следа, ни креста, а ты, любушка, верь во что хочешь и гулять от меня, даже мертвого, так же как от живого, не смей, а то вдруг возвернусь — проучу. Нешто можно жену подводить под такое?.. Ну скажи ишо, срок шибко малый, — так ить ей, Дарье, день шел за год — все гадать, по земле ты блукаешь али ворон давно твою шкуру дубит. Так и сердца не хватит — упорствовать-то.

— Так что ж, мои не знают про меня? — захолонуло у Халзанова в груди. — Письмо-то я ишо когда пустил — неужели досель не дошло? Обогнал?

— Об том не слыхала. Твои лишний раз с базу носа не кажут. Могет быть, не дошло. Времена-то какие. Царя спихнули — мало? Иде ж порядок будет? Вот и почтмейстеры, кубыть, все распоясались…

— Народ-то весь где? В церкви, что ли?

— В церкви-то в церкви, да, кубыть, не у Бога уже, а на митинхе. Как слух-то про царя до нас дошел, так и галдят на площади все дни, какая власть теперича заступит. Гутарят, войну прикончить должны — правда аль нет? У вас там, на фронте, чего говорят? Как жить-то будем без царя?

— А тебе-то чего? Корову теперь по-другому доить? За соски раньше дергала, а теперь — за рога?

— А вот увидала бы зараз такое — не шибко бы и подивилась. Ты мне скажи, какая будет жизня? У всех казаков? Мне желательно знать для начала, до каких пор мужьев наших горьких да братов будут переводить. А то не всем такое счастье припадает, как тебе. Все больше мертвые в чужой земле лежат — без воскрешения. А ишо слух имеем, что казакам концы приходят, — это как?

— Не знаю, Нюрка. Я нынче, может, и воскресший, да все как дух хожу, земли не чую под собой. Живы будем — посмотрим. Здорова бывай.

Теперь он думал только о письме, отправленном из госпиталя больше месяца назад, и о том, что и вправду, быть может, предстанет перед Дарьей пришельцем с того света.

«Здравствуйте, дорогие отец Нестрат Игнатович, бабуня Авдотья Лукинична и милый друг Дарья Игнатовна. Сообщаю вам, что по милости Господа жив и здоров, чего и вам желаю от Господа Бога, здравия и благополучия на многие лета.

Хочу повиниться, что долгие месяцы не подавал известий о себе и заставлял вас этим мучиться, как никакому человеку терзаться не след.

О моем положении вам, надо думать, отписал Мирон. В бою под Вулькой-Галузийской попал я к австриякам в плен. В окопах своей первой линии они меня взяли без чувств и утащили в тыл своих позиций. Дальше целое лето пребывал я в плену, работал на венгерских панов и сидел, как скотина, в их лагере пленных, откуда Божьей помощью бежал с другими офицерами, а также с рожаком Гремучего, Романом Леденевым, которого под Будапештом встретил, тоже пленного. Теперь же нахожусь на излечении в Бердичеве, пошел на поправку и, считай, в добром здравии.

Затем, дорогие батяня Нестрат Игнатович и бабаня Авдотья Лукинична, посылаю вам свое нижайшее почтение и по низкому поклону. Посылаю тебе, дорогой, милый друг Дарья Игнатовна, супружеский низкий поклон, и знай, пожалуйста, что память о тебе хранить буду свято по гроб своей жизни, вовек нерушимую. Дорогому сынку Максиму Матвеевичу посылаю от всего родительского сердца свое благословение. Надеюсь скоро повидать, как он растет и какой собой стал. Должно, совсем уже большой и не узнать.

Остаюсь жив-здоров, сын ваш, внук и супруг Матвей Нестратов Халзанов».

Жал, цедил из себя эти строчки, щемяще чувствуя, как много хочет и как мало может передать с холодными лиловыми чернилами, ощущая бессилие приходящих на ум ему слов, замусоленных, вытертых в общем употреблении, но казалось ему, что и в этих чернилах ожила, побежала их с Дарьей единая кровь — в оповещение, что он, Матвей, живой. Теперь же было вероятно, что кровный этот благовест еще не прозвенел в их курене и придется ударить прямо в Дарьино сердце.

Январь 1920-го, Гремучий — Веселый, Приманычье

Сергей проснулся от удара, сотрясшего все: оконные стекла и стены хатенки, весь воздух неба и земные недра, из которых взяли глину, чтоб сложить в хате печь. Скатился с печи, ушибаясь подряд обо все и не чувствуя боли, сграбастал ремни с револьвером и шашкой, схватил полушубок и выломился на крыльцо, благо спал нераздетым и не снявши сапог.

Из куреней выметывались горцы, кидали себя махом на нерасседланных коней, ручьями хлестали по улочкам, сшибались, спирали заторы, закупорив самим себе прорыв в степное беспределье. Все небо дрожало, как студень. По околице сине-оранжевые трепетали зарницы разрывов, и яростные всплески света достигали какой-то уж ткацкомашинной, паровой частоты.

Сергею на миг показалось, что с запада, с востока, с юга и даже будто свыше на них идет конец, что нет уж такой силы, которая могла бы сплавить вот это ошалелое, мятущееся безголовье в единый разумный поток, утянуть за собой на простор для маневра, построить из коней и всадников плотину… Но он до сих пор не знал Леденева и стайной, роевой, какой-то оркестровой слаженности всех его людей, давно уже дошедших до того предела, когда тысячи делают все, как один человек, а товарищи-кони сами все понимают.

С Монаховым прорвался на околицу Гремучего. На зыбкой границе оснеженной степи и тьмы во весь горизонт колыхался расплывчатый фриз со множеством всадников, которые сливались в одну неотвратимо наползающую черноту, и туда, в закишевшую конными лавами тьму, хлестали пулеметы леденевской тачаночной дуги, прокалывали темень скачущими огненными иглами, пока не закипела в кожухах вода, и вот уже залускали развернутые загодя орудия красноармейских батарей. За этим огневым заслоном слились на хуторской толоке, построились во взводные колонны три полка. Трубачи заиграли отход.