Сергей Самсонов - Высокая кровь

На западе, за синим лезвием оснеженного горизонта вполнеба засиял закат — снеговые поля, перевалы, холмы ярко вспыхнули, затопленные половодьем кровяного солнечного света, как будто бы напитанные им до снегириной красноты. И по этим кровавым снегам стлали тысячи всадников ровный, подавлявший сознание гул.

Небо выгорело уж до пепельной сизи, лиловело, темнело, но от легшего снега всюду было светло, когда Сергей увидел тополя и крыши хутора Гремучего. На взгорье, выше хутора, косым распятием застыли крылья ветряка. На выгоне безликим серым стадом табунились пленные — похоже, пластуны, повыбитые из окопов на околице.

Северину давно уже казалось, что, катясь и кружа по степи, их корпус раз за разом забирает один и тот же хутор. Он понимал, что в множестве казачьих хуторов и уж тем более беленых куреней нет и не может быть и двух совершенно похожих; что каждый дом неповторим, но это ведь для глаз хозяина или хотя бы человека, имеющего время присмотреться, обжиться на одном клочке земли. Когда же знаешь, что назавтра покинешь одноночное пристанище, как будто уже и не хочется и не можется вглядываться, вкореняться каким-либо чувством в чужое жилье — тем более уж запустелое и захирелое.

Он отыскал глазами Леденева. Тот ехал к ветряку — как будто для того, чтоб совершить там неведомый обряд. Сергей послал коня за ним. Поравнялся со свитой, остановившейся у взгорка.

Комкор сошел с седла и, склонив обнаженную голову, шаркнул ногой, как будто разгребая снег, откапывая что-то.

— Его ветряк и есть. Батяни, Семена Григорьича, — шепнул Сергею Жегаленок. — А тута курень их стоял. Спалили казаки — два года уж тому… Эх, добрый был курень, под тесом, и хозяйство справное.

— А где ж семья? — спросил Сергей, выталкивая запирающий дыхание комок.

— Да рази вы не знаете? — царапнул его Жегаленок неверяще-жалостным, осуждающим взглядом.

— Ну а отец-то, брат?..

— Кубыть в Великокняжескую подались — и батяня, и брат, и сестра его Грипка. За нашими в отступ ушли ишо в восемнадцатом годе. А где они зараз и живы ли, как уж было прознать. Мы вон какой сделали крюк — за Хопер. Вот так она, родная кровь, через войну-то и теряется. Ить тут и у меня маманя, товарищ комиссар, — не шли у старой ноги, на печи держали… — Жегаленок вертелся чертом на сковородке, неуловимый взгляд прозрачно-голубых, обыкновенно озорных и хищных глаз куда-то уплывал, что-то жадно-пугливое, дико-восторженное проступило на розовом в скулах лице. — Зараз и поскачу, — дрогнул голос. — Так-таки попроведаю. А ежли не найду да не сама маманька померла, тады и Монахов наш ягненком покажется — из кажного душу вынать со всем потрохом буду, несмотря что соседи.

Леденев сел в седло и поехал к ближайшей леваде. Сидел, как и прежде, несгибаемо прямо. На месте, где он только что стоял, Сергей увидел что-то черное, приметное средь снеговой белизны. Подъехав, склонился — зола. На три сажени вглубь промерзшая, обугленная мертвая земля. И черное рогатое полукольцо домашнего ухвата на полусгнившем держаке.

«Да ведь у него никого, — как будто лишь теперь и понял Северин, уже не умом — животом. — Впереди никого — так же, как у Монахова. Да, отец, брат, сестра, может, живы еще, но любовь… Если некого больше любить… ну, единственного человека, тогда остается любить всех своих, бойцов этих вот, чтоб с ума не сойти. Не давать их убить — растоптать революцию. А чем же еще вот эту дыру зарастить? Еще большей, чем есть у него, высшей властью? Возвышением в Наполеоны? Да ведь этого мало, смешно, жалко мало — все сожрет ненасытная эта дыра и только еще больше станет, много больше тебя самого. Не предаст он, не может, потому что предать революцию для него означает себя и предать, — будто впрямь уже бесповоротно поверил Сергей. — Или я вообще ничего в жизни не понимаю».

Март 1917-го, Багаевская, Область Войска Донского

Халзанов ничего вокруг не узнавал. Проломилось под ним, только вышел из госпиталя, с головой ухнул в эту студеную воду, и как будто уж не было воли и силы, чтобы правиться к берегу, самому предрешая дальнейшее, и не страшно от этого сделалось, а напротив, блаженно легко, как младенцу в качаемой люльке.

После того как всех их шестерых, перераненных и перемаянных, подобрали разведчики неведомо какого стрелкового полка, повалил его тиф. Завшивев в бараке, несли в волосах, в складках кожи стеклянных, переливающихся перламутром гнид — заразу, переползшую с собрата на собрата. Бороли болезнь, пока шли, а только оказались у своих, взяла она верх, расплавила внутренним жаром дотоле железное тело.

Палила нещадная, неутолимая жажда. Серебряный звон полнил голову. Кровь крутым кипятком уносила в другой, небывалый и сказочный мир. Бредовое воображение творило невероятные картины. То он видел рогатых, шестилапых прозрачных чудовищ, переполненных кровью, которую пьют. То, вернувшись домой и войдя в свой курень, застигал Дарью спящей на руке Леденева. На спинке стула — в завеси крестов, с золотыми погонами, генеральский мундир. Железная рука приехавшего на побывку генерала-мужика владетельно лежала на Дарьином плече, и жена, пробудившись и ничуть не пугаясь, не сводила с Матвея сияющих глаз, как будто и его по-прежнему ждала и теперь-то ее бабье счастье наконец стало полным. И оба они жили с Дарьей как мужья, уезжали на фронт, возвращались поврозь или вместе, и никуда не девшийся Максимка признавал за отца то того, то другого, то называл чужими казаками их обоих, — и это продолжалось, продолжалось, с какими-то и вовсе уж неописуемыми мерзостями, пока у Дарьи не рождалась двойня, и долго вглядывался он в сварливо сморщенные личики близнят, напрасно силясь угадать, чья кровь течет их в жилах — его, Матвея, или Леденева.

Почти два месяца он провалялся в госпитале, и вот, отпущенный домой на излечение, повсюду наблюдал обыкновенное и в то же время невозможно-небывалое. Точно так же ползли из глубинной России на фронт нескончаемые эшелоны с еще не нюхавшими пороху и переформированными, отдохнувшими частями, только вот на солдатских шинелях пунцовые банты. Кипяток общей крови уносил всех и каждого в запредельно иной, непонятный и пока еще даже не вполне осязаемый мир.

Свобода? А что с нею делать? Какая она для солдат? Для нас, казаков? Мужиков? Чего мне дает? Уж коли волею народа скинули царя, так, стал быть, и войну пора прикончить, затем что народ войны не желает — опять же, воля наша быть должна. А то что же, братушки, свобода свободой, а коснись до войны — так и гибнуть в грязи да во вшах? Нас ить режь — кровь уже не течет. За кого погибать? От врагов, от германцев защищать свою родину, командиры гутарят… А вы послухайте, чего она сама, Россия, говорит. Хлеба нет — весь идет на казенные нужды и вот так, по дороге на фронт, весь куда-то девается. В Петрограде, слыхать, отпускают по фунту на рыло. Куда же мука? Раньше будто царица хлеб немцам гнала, оттого и взыграло в Петрограде восстание — в животах у людей забурчало вовсе невыносимо, фабричный люд на улицы повывалил, витрины булочные палками крушил, железные ворота с петель рвал… Ну а зараз где хлеб? Прижимают купцы-фабриканты муку, хоронят по лабазам пухлое зерно, бакалею, консервы, машины, мазут, сукна, кожи — ждут, когда станет можно прихватывать втридорога, уж не шкуру, а мясо с мужика да рабочего рвать. По хуторам — ни серников, ни гасу, ни гвоздей. Коням овса не стало. Чем быков добрить в пахоту? Нешто хлеб сам родится — вроде сорной травы? Третий год, как в окопы загнали. Почитай, каждый гожий казак и мужик на войне, да и негожий тута же, в шинельке. Бабы брошенные — на хозяйстве. А купец с барышом, фабрикант на авто, булки белые жрут и к цыганам катаются. Так и будут на нашей хребтине жиреть? Воля будто и наша, народная, а прижим, видать, старый? Свободу дали, а питанию когда наладят? На хозяйство когда смогем встать? Ить ни слова о том, а обратно война до победного.