Алексей Кожевников - На Великой лётной тропе

Загремели подковы о цемент, вскочил Башкир, прянул между двух стен, сжатых гаражами, — и с разбегу — в дверь, в световой пролет, куда месяц опустил свое белое покрывало. В просвет — и на дорогу: тройкой, под дугой, в ветер!..

Ударился Башкир мордой в дверь, — не вырвался.

На дворе, под месяцем, зацепившимся за острый шпиль громоотвода, Громов вынес дуги с колокольцами, под которыми бегали его тройки. Поставил их на камень, качал, — и звенели колокольцы, как прежде, в дорогах. Бились о каменные стены, о звонкий месяц, рассыпались брызгами вокруг старика. Застонал Башкир, как ручей, задавленный скалами, зажатый в горную щель. Захрипел, вытянул морду за окно — к дугам.

Затихли колокольчики.

Подошел старик Громов, обнял Башкира за шею.

— Что? Больно?.. Больно, конек?.. — ласкал и шептал, утешая: — Не тужи! Мы еще поборемся, победим!

Ушел конь в угол, уткнулся в сено. Знал он, что не победит. Знал свое сердце: оно размякло и не звенело уже колоколом под дугой.

Открылась дверь. Вышел Башкир, фыркнул и отошел в сторону. На дворе извивался новый «форд» и мягко вкатился в его стойло.

— Вот сюда! Постой! Подожди! — говорил Громов, привязывая Башкира к двери своего подвала: — Что-нибудь придумаем.

И ничего не придумал.

Сегодня с него потребовали за стойло такую плату, какой он не мог внести, и стойло сдали под гараж нового автомобиля.

Ничего не придумал Громов, оставил Башкира привязанного к двери, а на воротах приклеил записку:

В полдень зашел к Громову кожевник — он угнал Лебедя, Зинку и других коней.

— Которую продаешь? Эту?

— Последняя, лучшая…

— Эге-ге-е!.. Ссадины!.. — кожевник долго рассматривал раны Башкира, выжимал из них гной. Ворчал. — Не годится.

— Без сбруи возьми.

— Лошадь не годится: шкура испорчена… Убивай — и вези на свалку.

— Нет, не убить — десять лет вместе прожили.

— Не убьешь — сама подохнет… Вряд ли кто купит!

Заходил ямщик из загородного местечка (там еще автомобили не выжили коней), купил сбрую и пролетку, но отказался купить худого, с пораженной кожею Башкира.

— Завтра все заберу, пригоню на своей лошади. А твою… выгнать — и всего… Больше некуда!

— Башкир! На свободу пойдешь, — в степь!

Задрожал конь от слов хозяина; не понял, но почувствовал в них и радость, и обиду, — смешались они в лошадином сердце, как грусть и смех в звонах колокольчика.

Ночью, когда тушат на городских улицах фонари, когда трудно разглядеть лицо и глаза человека, ямщик Громов вывел Башкира со двора, обнял за шею и спутал свои белые волосы с черной конской гривой.

— Башкир! На волю, в степь! Беги, — добежишь! Я не сниму подков: здесь — каменья, собьешь копыта… Прости, что не раньше!.. Думал всё — победим — не уступим… Ошибся… Беги! Я позвоню тебе… Можешь помнить, можешь забыть меня — как знаешь!.. Иди! — снял узду Громов с последнего своего коня и махнул рукою.

Заржал Башкир, запрядал ушами и бросился в темь. Вынес Громов дугу с колокольчиками и звенел вслед убегающему Башкиру. Тот еще раз остановился, глянул назад и свернул за угол. Только шипы подков блеснули огоньками под уличным фонарем.

Затихли колокольчики, но звон их все еще нес Башкир в своих ушах, убегая за город. Пугался встречных автомобильных глаз, кидался в сторону от их световых полос.

К утру Башкир был за городом, на сером каменном шоссе — усталый, голодный… Хотел пить. На шоссе пыль, не отсыревшая за ночь, в стороне — сады, огороды, с зелеными деревьями и травою в каплях росы. Но проволочные заграждения не пускали к ним Башкира. Версты и версты шел он меж двух колючих проволочных заборов, и нигде выхода на зелень.

Башкир встал на колени, просунул голову между проволок и уже дотягивался до зеленых листьев…

Выбежал человек из-за кустов, палкой ударил коня в зубы.

Рванулся Башкир и железными шипами разодрал себе шею.

В деревне ребятишки вздумали ловить Башкира. Бежали за ним с веревками, швыряли камнями в раненую больную спину.

Заржал тоскливо конь, повернул обратно от деревни к городу и долго бежал под камнями озорных мальчишек. А впереди встречали его взрослые и пытались накинуть аркан. Ржанием кричал Башкир людям, что он свободен, пущен хозяином на волю, идет в степь, но люди не понимали или не хотели понять…

Озлобленный, в пене, скакал Башкир к городу.

Ночью Громову показалось, что бьют в ворота, сбивают запор. Он вышел. Прислушался. С улицы налегали на ворота, ударяли в них, на плитах — словно топчется кованая лошадь.

Открыл Громов калитку.

Навстречу заржал Башкир.

Громов не впустил его, не обнял, даже не потрепал по шее, — повернулся и возвратился с ременным кнутом.

Свистнул ремень и лег поперек больной спины Башкира.

Взвился конь, а кнут догнал его и еще раз обвил режущим ударом.

Никто не видел, как плакал у ворот Громов с кнутом в руке, но многие видели, как несся безумный конь по каменному шоссе, громыхая копытами.

Мчался Башкир навстречу автолюбителям, видели они его безумно-ярые глаза и давали путь…

Мчался конь, а впереди, прячась за тьму ночи, залегла башкирская степь — ковыльная, мягкая, пьяная.

В соседней балке поет ручей… Для кого? Для себя, для вольных косяков. Они вышли из березовых рощ, где скрывались в жару. На крепких зубах перемалывают росистую траву, из ручья пить будут. Молодняк бросается вперегонки. Впереди — кобылка. Башкир — за нею! Прыжок — и он ее настигнет…

Не забыть этого никогда и еще не забыть, как аркан затянул шею, и кровавая пена поползла изо рта.

Кругом — люди.

Ослабили аркан.

Вскочил Башкир, хотел в степь — с трудом устоял: с боков прикрутили два тяжелых мешка с песком.

И пошел Башкир с ними по кругу…

Не душил канат, не душил, но и в степь не пускал Башкира.

Грыз Башкир мешки с песком… нет! Свои собственные плечи грыз…

И упал…

1924 г.

Жи́ло — поселок

Кобыла — особая скамья, к которой сперва привязывают, затем бьют плетьми.

Архангелы — так в насмешку звали царских полицейских.

Кош — кошемная юрта, кибитка, летнее жилище башкир.

Башкирин, башкирец (устар.) — современное написание: башкир.

Каштан — посредник, делец, маклер.

Лошманить — бурлачить.

Были организованы особые женские батальоны.

Под рубрикой «Архив «ЛГ» материал был опубликован в «Литературной газете» 1 апреля 1981 г., с. 6. Ему предшествует статья Ю. Лукина «Певец живой воды. К 90-летию со дня рождения А. В. Кожевникова», помещенная там же. Заканчивая свою небольшую статью, Ю. Лукин пишет: «Сохранился у меня драгоценный для меня документ. Когда писал статью к пятидесятилетию его творческой деятельности, Алексей Венедиктович приготовил и дал мне в помощь для работы своего рода «памятную записку», подписав ее. Тогда она была выражением писательского кредо, программы, которой он руководствовался в своем творчестве. Сегодня она звучит как прекрасно сформулированный итог прекрасной творческой жизни.