Вальтер Скотт - Легенда о Монтрозе [Совр. орф.]

Дольгетти тотчас же вырвался у них из рук и заявил, что шагу не ступит вперед, пока не увидит на суше своего Густава. Выглянувший из входного отверстия в замок, сэр Дункан разрешил сомнения ротмистра, давши честное слово, что Густав будет доставлен в замок.

Ротмистра повели по темной лестнице на верх и наконец вывели на двор замка.

— Замок ваш, — сказал Дольгетти, сэру Дункану, — по вашему мнению превосходно защищен; но мы, военные люди, говорим: «где море, там есть сторона незащищенная!» и потому замок ваш нельзя назвать неприступным, или, как говорят французы, imprenable .

Хотя сэр Дункан и мастерски умел скрывать свои чувства, но в эту минуту не мог скрыть неудовольствия. Он надеялся поразить неприступностью своего замка, и только отвечал:

— Я уверен, что замок мой никогда не очутится в критическом положении, если бы даже сам ротмистр Дольгетти вздумал осаждать его!

— Но все-таки, я советовал бы вам, как другу, поставить вон на том круглом холме форпост с хорошим рвом и плотиною. Кроме того я советовал бы вам…

Но сэр Дункан, не слушая советов, вышел из комнаты, куда ввел своего спутника. Дольгетти, выглянув в окно, услыхал ржание своего Густава и тотчас же направился к выходу, но в дверях был остановлен двумя горцами.

— Я вас выручу, ротмистр, — сказал подошедший сэр Дункан, — вы верно хотите взглянуть на своего любимца, ну, так идемте вместе.

Он вывел его из замка и подвел к скале, где помещалась конюшня, в которую и предложил ему самому поставить своего Густава. Когда ротмистр сделал для своего коня все, что было нужно, сэр Дункан снова свел его наверх в комнату, сказав, что звон колокола в замке даст ему знать об обеде.

Дообеденное время Дольгетти охотно употребил бы на осмотр укреплений замка, если бы горец, стоявший у дверей его с топором в руках, выразительно не показал ему, что он находится под почетным арестом. В известный час послышался звон колокола, и горец с топором в руках, пригласил его следовать за собою в залу, где был накрыт стол на четыре прибора. Сэр Дункан вошел в зал под ручку с своей женой, высокой печальной женщиной в глубоком трауре. За ними шел пастор в женевской мантии и в черной шапочке, прикрывавшей его стриженую голову. Сэр Дункан представил леди ротмистру. Ветеран мало обратил внимания на холодный поклон леди и пастора; его более занимала предстоящая ему осада огромного блюда, благоухавшего на столе. В продолжение всего обеда сэр Дункан не сказал ни единого слова, а Дольгетти не считал возможным говорить, пока нужно было действовать челюстями; но когда кушанья были сняты со стола, то он всем начал надоедать своими советами и замечаниями. Разговор о войне удручающим образом действовал на хозяйку дома, так что сэр Дункан просил ротмистра прекратить его и прибавил, что ему надо удалиться, чтобы окончить кое-какие дела перед завтрашней поездкой в Инверрару.

— Так ты поедешь с этим господином завтра в Инверрару? — с удивлением заметила леди. — Ужели ты забыл, что завтра годовщина нашему семейному горю?

— Разве это можно забыть? — отвечал сэр Дункан. — Но завтра необходимо отправить ротмистра в Инверрару. Впрочем я могу отправить его с письмом, а сам приеду послезавтра. Я приготовлю письмо к маркизу Аржайлю, которому объясню, кто вы и с каким поручением приехали, — обратился сэр Камбель к ротмистру. — Завтра рано утром вы отправитесь с этим письмом в Инверрару.

— Конечно я в вашей власти, сэр Камбель, — заметил Дольгетти, — но я все-таки просил бы вас объяснить в письме, что ваша собственная честь пострадает, если уполномоченному графа Монтроза нанесут какие-нибудь оскорбления.

— Находясь под моей защитой, вы можете быть спокойным за себя! — сказал сэр Дункан, вставая и приглашая разойтись.

Ротмистру последнее предложение пришлось очень не по вкусу. На столе стояли недолитые бутылки, и расстаться с ними ему не хотелось. Он налил стакан вина и осушил его за здоровье сэра Дункана и его семейства, второй стакан он поспешно выпил за здоровье леди, третий во избежание каких-либо неприятностей между сэром Дунканом и майором Дольгетти, а четвертый за всех благородных джентльменов. После этого храбрый воин согласился удалиться к себе в комнату.

Через несколько минут слуга, нечто вроде дворецкого, принес в комнату Дольгетти бутылку вина и запечатанный пакет, адресованный «высокому и могущественному владетельному маркизу Аржайлю, лорду Лорнскому».

Ротмистр любезно спросил у слуги, почему лорд Камбель не едет завтра с ним сам, и простодушный дворецкий объяснил ему, что сэр Дункан и супруга его имеют обыкновение проводить в посте и молитве день, когда толпа диких горцев внезапно ворвалась в их замок и убила четверых детей во время отсутствия сэра Дункана.

Рано утром воин наш был разбужен; закусив, он нашел лошадь свою оседланной и проводников готовыми. Ротмистр, тронувшись в путь, увидал себя окруженным шестью вооруженными горцами, под начальством офицера. Никто из горцев не говорил ни по-английски, ни по-шотландски, а ротмистр не говорил по-гаэльски. Подъехав к озеру, начальник отряда протрубил какой-то сигнал, и в ответ на него к берегу подошла большая лодка, на которую и поместились горцы и ротмистр с своим Густавом. М-р Дольгетти мог бы любоваться чудными пейзажами, открывавшимися ему и с той, и с другой стороны реки, но чувство голода отняло у него всякую охоту любоваться природой, и он с удовольствием смотрел на дымок, вившийся из труб замка, и предвкушал, что там готовится приятный для него «провиант». Наконец лодка пристала к плотине, около которой были разбросаны бедные хижины, а от них шла дорога к замку.

Местечко Инверрара носило на себе отпечаток жестокости описываемого нами времени. Улицы были обстроены жалкими хижинами, среди которых местами виднелись каменные здания. Неподалеку от мрачного замка находилась квадратная площадь, а посреди нее над подмостками возвышалась виселица с пятью качавшимися трупами. Две, три женщины сидели на подмостках и вполголоса, в страшном горе, пели панихиду по усопшим. Вероятно жители местечка привыкли к подобным картинам, потому что толпились около ротмистра и с любопытством рассматривали его, не обращая никакого внимания на виселицу.

— Смею спросить, — сказал Дольгетти, обращаясь к одному из любопытных, — за что казнили этих несчастных?

— Тут три разбойника, — отвечал горец, — а двое других оскорбили чем-то Мак-Каллум-Мора.

У ворот замка Дольгетти ожидала другая, не менее страшная картина. На сделанной в палисаде выемке была устроена плаха, на которой лежал топор, а кругом, на опилках, виднелись следы еще свежей крови. Дольгетти только что начал рассматривать страшную плаху, как начальник его конвоя дернул его за полу плаща, показав на высокий шест, на верху которого торчала голова недавно казненного человека. Улыбка горца, показавшего на голову, не понравилась ротмистру, и он увидел в ней дурное предзнаменование. У ворот замка Дольгетти соскочил с лошади, и его любимца Густава у него отобрали. Это обстоятельство опечалило ротмистра сильнее, чем печальные предчувствия при виде казненных людей. Уполномоченного ввели в комнату, вроде караульни, и приказали подождать, пока о нем доложат маркизу. В караульне было множество солдат, насмешливо и презрительно смотревших на вооруженного воина. Наконец появившийся дворецкий важно пригласил Дольгетти следовать за ним к маркизу Аржайлю. Залы, чрез которые они проходили, были полны гостей разных званий, а в одной из передних комнат стояли в две шеренги толпы слуг, одетых в ливреи фамильных цветов Аржайля — красного и желтого. У входа в приемную комнату стояла почетная стража. Глазам Дольгетти представилась зала в виде длинной галереи с цветными окнами и с стенами, украшенными фамильными портретами. В конце галереи стоял маркиз Аржайль, окруженный роскошно одетыми дворянами, между которыми были и духовные лица.