Димитр Кирков - Проклятая земля

Красота его была не мужская, и слишком он был беспечен для бедняка. Ленца водилась за ним еще с детства, стоило появиться какой-нибудь работе, как он мигом прятался за спинами братьев, но отец, отчитывая лентяя, быстро отходил, поддаваясь обаянию его красоты, да и братья без обид взваливали на себя его долю, ибо был у Кючука Мустафы божий дар — прекрасный голос. Пение его было чистым и сладостным, песня взмывала под облака и пронзала сердце. Каждый вечер отец просил его спеть, и Мустафа, неохочий до всяких просьб и отлынивающий от всяких дел, принимался петь охотно и неутомимо.

Так, полюбив пение, он со временем научился подыгрывать себе на сазе, а научившись, не расставался с ним ни на минуту, забыв обо всем на свете, в том числе и о хлебе насущном. Уже с утра саз потренькивал в их запущенном саду, потом струны переставали бренчать и позвякивать, а принимались петь вместе с Мустафой, причем еще упоительней. Когда летними вечерами он поднимался на скалы и начинал играть, звуки музыки прохладным дождем стекали с холма на торговые ряды, смывали пыль с людских душ, и тот, кто умел ценить песню, восклицал: «Машалла! Браво!» Вскоре к Мустафе стали липнуть всякие бездельники, повесы и отпрыски богатеев, они заманили его в свою компанию и стали таскать по вечеринкам и разным сборищам, устраиваемым то в принадлежащих беям загородных домах, расположенных на берегу моря, то, как часто бывало зимой, в разбросанных вокруг холма трактирах. Развлекая их своим пением, он поначалу смущался, как девушка, но потом обвыкся и перенял все их манеры. Кючук Мустафа перестал ночевать дома, оставаясь спать, где играл, и отец его напрасно бранился и выкрикивал угрозы, напрасно сломал однажды саз, потому что сын, пропавший после этого на целую неделю, вернулся домой с новым, еще большим сазом. Пирушки кормили Кючука Мустафу, в его кошельке завелись деньги, но те же пирушки подружили его со стаканом, пристрастили к виноградной водке — ракии.

Наверное, там же, в своих скитаниях, он и прослышал о Дилбесте. Остряк ли какой подшутил над ним, старая ли сводница нашептала, будто Дилбесте, наслышавшись его песен на скалах, огнем горит и страдает по Кючуку Мустафе. Кючук Мустафа знал Дилбесте с детства, и хотя она жила на другой стороне холма, встречался с девчушкой возле ее дома, задирал ее, и она как овечка бежала от него на задний двор и пряталась среди смоковниц. Потом он встретил ее уже девушкой, с закрытым яшмаком лицом, несущую тетке корзину, полную плодов, и только розовые пятки, видневшиеся из-под шароваров, как бы намекали на то, какая роскошная плоть скрывается под широкими одеждами. Человеку не дано знать, один аллах ведает, как начинается эта болезнь и до чего она может довести. Любовь не ходит проторенными тропами. Может, они перекинулись парой слов среди смоковниц, может, когда-то в глазах ее заметил он особый блеск, а может, все дело было в розовых пятках — Кючуку Мустафе было довольно любой причины. Его ум часто занимали небылицы, из них он создавал своя мир, из них рождались его истины и песни. Парень любил давать волю своим фантазиям и бредил ими так, что ни сам он, ни другие не могли разобраться, где сон, а где явь. А еще Кючук Мустафа был рабом своих желаний, не умел скрывать их, поэтому вскоре весь холм судачил о его любви. Мустафа прятался в камнях возле дворика своей зазнобы, выжидал, когда за занавеской мелькнет ее рука, а затем перед товарищами, требовавшими сказать, где он пропадает, певец живописал эту руку и, вздыхая, налегал на ракию. И если кто-то, поддразнивал его, говорил, что Дилбесте к знать не знает, Кючук Мустафа, вскипая, начинал размахивать шелковым платочком, будто бы полученным от девушки, и небольшим, расшитым жемчугом, кошельком, в котором хранился его подарок Дилбесте — золотое сердечко.

Кючук Мустафа не только рассказывал, но и распевал о Дилбесте и о своей любви. Песни этой никто раньше не слышал, ее сочинил сам Мустафа, и не было у него другой такой сладкоголосой песни. Не заставляя себя упрашивать, он касался своими длинными пальцами струн и, смежив веки, запрокинув голову, начинал выводить нежную мелодию, и голос его, вначале низкий, идущий как будто из глубины, взлетал над кронами и словно устремлялся к волшебной башне, макушка которой терялась в облаках. Задержавшись там на миг, он стремглав падал вниз, да так, что сердце заходилось от радости и от страха, и именно это стремительное падение в песне было прекраснее всего. Мелодия падала на землю, но не разбивалась, в ней просто появлялись первые гортанные звуки, потом они снова взмывали ввысь и снова падали, и люди ненасытно внимали новой песне Кючука Мустафы.

А какой красавицей представала Дилбесте в этой песне! Дерзкий поэт выставлял ее на всеобщее обозрение как яблоко, с которого срезана кожура. Он срывал с нее в песне чадру, и взгляд ее обжигал ему сердце, он тянул к ней руки и пытался прильнуть к ее губам, но она отпархивала, как птичка, но не улетала, потому что сама была в плену у сладкой истомы любви.

Несчастный совсем, должно быть, лишился рассудка, если посмел так расписывать девушку из соседней слободки. Отец однажды предупредил его. «Мустафа, — сказал он ему, — народная мудрость гласит: женщину, коня и табак не хвалят, дабы никто не позарился». В ответ Кючук Мустафа рассмеялся и заявил, что к песне это не имеет никакого отношения, что песня — это совсем другое дело, но старик, хоть и был темным, возразил ему: песня тогда другое дело, когда поется в ней о чем-то нездешнем, чего никто своими глазами не видел и что можно понять только душой, а дом Дилбесте у всех на виду, все знают ее отца и младших сестер. Старик почти не ошибся: песня пошла ходить по городу, и те, кто подхватывали ее, но никогда не видели самой Дилбесте, спрашивали, кто она и откуда. Мужчины сочувствовали Мустафе, видя его сердечные муки, завидовали его счастью, бездельники шептались: «Нам бы попалась такая красотка, и мы бы радовались и страдали!»

Все это чуть не погубило доброе имя Дилбесте. Хорошо еще, что Кючук Мустафа сумел настоять на женитьбе, а отцы легко договорились о выкупе и приданом и к концу второй недели приложили пальцы к составленной кади бумаге. И если до этого Мустафа только распевал о своем счастье, то теперь он познал все радости любви. Кроме отцовского дома, в их дворе стояло еще два домишка — в одном жил старший брат Мустафы, уже женатый, а в другом зажил он с Дилбесте, отгородившись от брата плетнем. В их комнатах слышались песни и смех, алые шаровары Дилбесте мелькали за кустами самшита, она проворно устраивала семейное гнездо и была полна светлых надежд.

Но веселье продолжалось недолго — с осени до лета. Кючук Мустафа легко мог прокормить себя, играя на праздниках и по трактирам, но теперь у него была жена, а вскоре в их домишке должна была появиться еще одна живая душа. Взял он свой саз и отправился вроде бы на заработки, но домой не являлся дня по два, а то и по три, как привык делать раньше. Дилбесте, одна-одинешенька, оставалась в доме часто без крошки хлеба, вся надежда ее была на то, что или старуха-свекровь сжалится над ней, или золовка сунет кусок через плетень. Возвращаясь, Кючук Мустафа старался смотреть весело, но в его миндалевидных глазах, красных от дыма и выпивки, застывало виноватое выражение, как у побитой собаки. Он объяснял, — что ему опять пришлось ждать конца кутежа, чтобы получить деньги. Дилбесте выбегала из комнаты, прятала лицо за чадрой, и не песни — раздраженные выкрики слышались за их дверью. Известно, беда не приходит одна: Дилбесте разрешилась до сроку, мальчик родился мертвым, она долго не вставала с постели, увядая, как тронутый инеем стебелек. Мать ее, прибегавшая к дочери, выходя, кляла всех на чем свет стоит, да так, чтобы слышали и хозяева, и соседи. Родственники Мустафы понимали, кто в этом виноват, но ругань старухи бесила их, и постепенно все они ополчились на саму Дилбесте. И неизвестно, как бы жили молодые дальше, не постучись в их двери первое несчастье.