Димитр Кирков - Проклятая земля

Тем дело и кончилось, и если раньше Мустафа только пел о своих страданиях по Дилбесте, теперь он действительно страдал от жгучей боли. Подолгу пропадая в саду, он, валяясь на только что пробившейся траве, часами наблюдал за то сходившимися, то разбегающимися в разные стороны облаками, стал редко выходить за ворота, а однажды принес новый саз и принялся тихонечко наигрывать и напевать что-то унылое и протяжное, но вскоре забросил его и занялся птичками — канарейками и щеглами. От любовной тоски и душевных терзаний он таял, как свечка; в глазах, казавшихся огромными на осунувшемся лице, появился нездоровый блеск, лоб прорезала тонкая морщинка. То ли он не мог забыть Дилбесте, то ли не давало покоя чувство вины — никому и ни в чем он так и не признался, но и привыкнуть к безделью и компании птичек не смог и однажды в мае, собрав узелок и поцеловав на прощанье руку сначала отцу, а потом и матери, отправился куда глаза глядят.

Родители не пытались остановить его, поскольку никогда не рассчитывали, что Мустафа останется с ними. Два года Мустафа не подавал о себе вестей, и мать уже тайком оплакивала гибель сына. Но в один прекрасный день, опять-таки в мае, скиталец возвратился — окрепнувший и повеселевший, с деньгами в кармане, с подарками для всех домочадцев. Вскоре стало известно, что почти все это время он просидел в столице султана, зарабатывая песнями и прислуживанием в богатых домах, и что половину из этих потом заработанных денег он отвалил за дом, стоявший за пять дворов от отцовского. Отделился Кючук Мустафа и заперся в четырех стенах, не желая видеться ни с кем из своих старых приятелей. Никто не знал, чем он там занимался и о чем думал, тогда ли ему пришла в голову эта мысль или он с нею никогда не расставался, только втайне от всех передал он Дилбесте подарок. Отнесла его одна армянка с добрым сердцем, продававшая по домам катушки ниток и полотно для вышивания, вот она-то и стала передавать просьбы и любовные послания Кючука Мустафы. Конечно, это было сумасбродством, но с какой бы стороны ни обдавал ветерок душу Мустафы, он раздувал все тот же костер, нежные языки которого выжгли ему все нутро, и не залить его было ракией, не затушить в далеких городах. Он долго умолял ее, и в конце концов Дилбесте, настрадавшаяся от одиночества и позора, уступила. Когда они впервые тайно встретились у армянки, обоим было трудно начать разговор и обоим было не по себе, Дилбесте вздрагивала от каждого шороха и жалась к торговке. Они встретились второй раз, потом третий, и вот однажды из-под паранджи показалась тонкая рука, и Кючук Мустафа поймал ее, начал гладить, забываясь, как во сне, ибо в своих снах он часто видел это и не мог поверить, что такое возможно наяву. В этот раз он не стал распевать о Дилбесте, ни словом не обмолвился о своих планах. И когда однажды ночью молодая жена по мостовой прибежала в его дом, на следующий день только родственники знали, что разведенные сошлись снова.

Старики встали на дыбы, сестры и братья хмурились, понимая, что об их неповиновении закону пойдет худая молва, да и память о взаимных обвинениях была еще свежа. Слушая их, Мустафа морщился и отвечал, что это не мимолетный каприз, что Дилбесте пришла к нему не на день и не на два и что теперь он с благословения всевышнего заживут по-другому. И чтобы соблюсти законы адата и шариата, отправился к кади просить о новой женитьбе и новом договоре.

Услышав его просьбу, судья икнул, схватился за сердце и велел убираться. Но Кючук Мустафа решил не отступать, идти ему больше было некуда, и он не подчинился. И тем самым накликал большую беду.

— Хочу, чтоб все было по закону, кади-эфенди, — просительно вымолвил он.

— По закону? — пожелтевшие морщинистые щеки старика затряслись от негодования. — А ты знаешь, парень, что это такое — закон, да и не ты ли уже переступил через него однажды? Или ты хочешь снова взбудоражить весь город слухами и заставить меня на склоне лет опять заниматься скандалами и сплетнями? Советую тебе бросить чудить, заняться делом и подыскать себе другую жену, иначе вам обоим несдобровать. Сырыми дровами печь не растопишь! Добром советую — подумай!

Молчал Кючук Мустафа, но с места не двигался.

— Зачем ты снова стучишься в ту же дверь? — угрюмо спросил судья. — Да ты взгляни на себя — ведь и красив, и молод.

Поскольку Мустафа не отвечал, старик добавил:

— Что, любовь, да?

— Любовь, — поднял на него глаза певец и покраснел.

Кади, словно вспоминая о чем-то, готов был усмехнуться, но вместо этого недовольно скривил губы, поднялся с лавки и, окинув Мустафу с ног до головы пристальным взглядом, сказал, потирая бок в том месте, где у него покалывала печень:

— Любовь… Громкое слово произнес ты, Мустафа. Но как мне поверить в твою любовь, коли вы однажды уже растеряли ее, отдали на поругание толпящимся на площади сплетникам? Громкое слово… На любви все держится, и прежде всего — на его любви, — кади ткнул пальцем в потолок, — но и на нашей тоже. Но любовь требует сил, сил и доказательств. Сможешь ли ты доказать свою любовь, Мустафа? Ты и Дилбесте? Вы ведь оба должники, и словам вашим веры нет.

— Смогу, кади-эфенди! — с улыбкой ответил Мустафа. — Только как можно доказать любовь? Ну, вот он я, что мне делать? Спеть песню?

— Мне не до шуток, парень! — вскипел кади. — Я тебя от беды хочу уберечь, а ты и слушать не хочешь! Тебе бы только токовать, как тетереву. Пойми, то, что ты торчишь здесь, да еще собираешься петь — это не доказательство любви. А теперь ступай домой, придешь ко мне через три дня, тогда и посмотрю, не поумнел ли ты. Если одумаешься, хорошо, нет — поступим по закону, раз ты настаиваешь, только потом не пожалейте и не обижайтесь на меня с Дилбесте, не вините во всех бедах. Всё, я тебя предупредил!

Кади запер за ним дверь на щеколду и, полистав коран и книгу канонов адата, принялся размышлять о законе, который всплыл в его памяти совсем недавно. Это был древний закон, все о нем давно позабыли, но никто его не отменял и не запрещал. Он был писан именно для таких людей, как Кючук Мустафа и Дилбесте. Они ведь тоже хотели завязать развязанный узел, как говорилось в законе, а зачем они его сначала развязали? Прелюбодеяние никто не доказал, но никто ведь и не опровергнул. И хотя брат Кючука Мустафы не присягнул, что видел, как оно было совершено, помыслы Дилбесте остались висеть, как на паутинке, колеблясь тяжело и осуждающе. А разве не сказано, что помыслы судят, помыслы человеческие? Да, иначе зачем нужно было убегать Дилбесте из дому, зачем нужно было выгонять ее? Если отбросить молву и шум, оставалось одно — прелюбодеяние. Все вроде бы подпало под закон, и все же кади не сразу решил, закрыть ему глаза на это или, наоборот, открыть. Много лет судил он, но не случалось ему еще прибегать к этому закону, не знал он, как отнесутся к нему, как поведут себя люди. Любопытство царапало душу, а любопытство столь старого и опытного человека, которому из-за болезней белый свет совсем опротивел, было вещью опасной. Были тут и соблазн, соблазн и честолюбие успеть за время судейства от начала до конца приложить все законы шариата. Многие ли способны на такое, и встретится ли ему еще один такой человек?