Джанет Скеслин Чарльз - Библиотека в Париже [litres]

Элеонор уволилась с работы, и папина жизнь вернулась в прежнее русло. После долгого дня в банке он возвращался домой, к жене и дочери и к горячему ужину. По утрам в субботу Элеонор заставляла меня пылесосить ковры и протирать с лимонным средством «Пледж» все поверхности в доме.

– Молодая женщина должна научиться таким делам. Потом ты меня поблагодаришь.

Когда я жаловалась, папа отвечал, что я должна прислушиваться к Элеонор. Он подразумевал – повиноваться.

Даже когда в школе нас отпустили на каникулы, она вставала рано и укладывала волосы. Перед тем как папа уходил на работу, она минут десять поправляла ему галстук. Мама никогда не гладила мои футболки, но Элеонор это делала.

– Никто не сможет сказать, что я о тебе не забочусь!

За ужином, когда я пролила на скатерть суп-пюре из кукурузы со сливками, Элеонор бросилась к кухонной раковине и вернулась с тряпкой, чтобы вытереть каплю.

Мне хотелось отдохнуть от нее, я просто не могла дождаться, когда начнутся занятия в старших классах. Я так надеялась, что Робби наконец влюбится в меня, что Тиффани куда-нибудь уедет, а еще лучше – скончается от какой-нибудь холеры. Вечерами в своей комнате я повторяла дневной французский leçon (урок), потом произносила то, что слишком timide (стеснительно) говорить на английском: je t’aime, Робби, je t’adore.

В первый день занятий я натянула футболку с орлом. Хотя она уже была на два размера мне мала, а принт по большей части осыпался, она заставляла меня думать о маме.

В кухне папа побрякал ключами от машины.

– Готова?

– Мы же купили тебе новые вещи! – сердито воскликнула Элеонор. – Не затруднит ли тебя надеть их?

Я скрестила руки на груди:

– Нет.

Мы обе посмотрели на папу, которому невольно пришлось стать судьей.

– Я просто слышу, как люди говорят: «Ах эта беспризорница Лили!» – передразнила сплетниц Элеонор. – «Носит полинявшие штаны и истрепанную футболку! Что бы сказала ее бедная матушка?»

– Люди всегда болтают, но это не значит, что мы должны их слушать. – Папа показал на свои часы. – Если мы не отправимся сейчас же, то опоздаем.

– Отлично! – ответила Элеонор.

Но это не было настоящей победой.

В «домашней комнате» в школе я села за первый стол, Мэри Луиза – за мной. Робби устроился через проход от меня. Когда я сказала: «Bonjour», он огляделся, как будто решил, что я обращаюсь к кому-то другому.

– Может, лучше по-английски? – посоветовала Мэри Луиза.

– Тихо! – прикрикнула мисс Бойд. – Или я задам всем дополнительную домашнюю работу!

Короче, в школе все то же самое… Но разочарование изжило себя в основном здании школы, на других уроках, а дома Элеонор приветствовала меня новым списком домашних работ.

– Это не я обещала любить, улыбаться и повиноваться, – бормотала я, небрежно протирая мокрой тряпкой линолеум.

Иногда мне снилась мама. Мы с ней наблюдали за полетом диких гусей. Мы с ней во все горло распевали «Jingle Bells». Пекли печенье. Когда звонил мой будильник, мама исчезала. Горе так терзало меня, что я сворачивалась в постели в комок.

– Вставай, лентяйка! – стучала в мою дверь Элеонор. – Опоздаешь в школу!

– Я плохо себя чувствую, – ворчала я.

– А судя по голосу, все в порядке.

На День благодарения Элеонор все-таки решила присоединить к семейному празднику Одиль, которая сумела превратить сухую индейку в нечто съедобное. Когда Одиль призналась, что после смерти мужа она всегда проводила эти праздники в одиночестве, папа похлопал Элеонор по руке, и мы все видели, что он гордится ею. Когда я водружала на свою тарелку кусок бледного тыквенного пирога, Элеонор попросила Одиль сфотографировать их для рождественской открытки. Моя вилка застыла в воздухе. Папа и Элеонор встали для фотографии, а мое сердце обожгло мыслью, что маму просто вычеркивают с семейной карты.

Рождественские каникулы. Никаких домашних заданий. Тиффани Иверс уехала в гости к родным. Ни облачка на моих небесах. Мы с Мэри Луизой слепили снежную бабу (глаза из мраморных шариков, рот, серьги) в качестве сюрприза для бабушки Перл. Каждый раз, навещая Элеонор, она хотела поговорить и со мной. И каждый месяц, начиная со дня свадьбы, присылала мне что-нибудь: забавную открытку, подписку на Seventeen , теплые лиловые тапочки… Насчет Элеонор я по-прежнему не была уверена, но бабушка Перл мне нравилась.

– Что думаете? – спросила я Одиль, которая вышла, чтобы забрать почту.

– Нужно добавить немного красок.

Мэри Луиза сняла шарф цвета фуксии, который она позаимствовала у Энджел, и повязала на ледяную шею снежной бабы. К несчастью, Энджел проезжала мимо и заметила, что у нас оказалась одна из ее вещей. Она схватила лопату и превратила наше создание в груду снежных комьев. После этого мы даже мраморные шарики отыскать не сумели.

Когда приехали родители Элеонор, я обняла бабушку Перл, едва она успела выйти из машины. Внеся в дом багаж, папа и мистер Карлсон тут же исчезли в гостиной, а женщины принялись готовить имбирное печенье. Одиль у кухонной стойки напевала «Silent Night», раскатывая тесто скалкой, я формочкой вырезала из этой липкой массы фигурки Санты. Бабушка Перл помешивала горячий сидр. Элеонор дергалась, словно ей хотелось в уборную.

– Девочка, что с тобой? – спросила ее мать.

– Я не могу больше молчать! – взвизгнула Элеонор. – Я… в ожидании!

– У моей детки будет детка! – воскликнула бабушка Перл.

Что она сказала?

– И когда? – поинтересовалась бабушка Перл.

– В конце апреля!

А папа знал? Почему он не сказал мне?

– Дитя! – Одиль сложила вместе ладони. – Как это прекрасно!

– Твое крестильное платьице хранится у меня в сундуке с приданым, – сообщила бабушка Перл. – Я пришлю его тебе.

– У меня есть замечательная пряжа, отлично подойдет для одеяльца, – добавила Одиль.

В нашем доме не было лишней спальни. Куда они устроят ребенка? Воробьи отбирают гнезда у ласточек, выгоняя их птенцов. Скворцы отбирают гнезда у воробьев. Безобразие, но мама всегда говорила, что такова природа.

Выбросили прочь металлический стол и старый картотечный ящик. Выбросили старые банковские счета и счета за телефон. Выбросили программки разных концертов и фотографии птиц – все напоминания о жизни с мамой. Возможно, для Элеонор все это выглядело как ненужные старые бумаги, но для меня это были воспоминания. К счастью, я увидела их в мусоре и припрятала в своей комнате.

Папина берлога превратилась в детскую. Элеонор принесла образцы ярких красок, сходные с пасхальными яйцами, которые мы только что покрасили. В итоге комната стала солнечно-желтой. Мама сказала бы, что деревянная колыбель с верхом похожа на птичье гнездо, но я не стала говорить об этом Элеонор. Я давно уже не упоминала при ней о маме, потому что каждый раз, когда я это делала, нос Элеонор морщился, словно от моих слов воняло.