Джанет Скеслин Чарльз - Библиотека в Париже [litres]

Подошел Борис, чтобы напомнить мне, что должен уйти пораньше, на прием к доктору.

– Вы кажетесь расстроенной, – сказал он.

– Просто устала, – ответила я.

Те письма… Но ведь должен был найтись способ спасти других от судьбы профессора Коэн. У стойки абонемента, когда мы с Маргарет штамповали книги для выдачи, я сообразила, что если бы не было «вороньих писем», то не было бы и арестов.

Я потянула ворот своей блузки. Почему это в ноябре так тепло?

– Ты раскраснелась, – поддразнила меня Маргарет. – Думаешь о Поле?

Я не обратила внимания на веселый тон и покачала головой.

– Где он, кстати? Он уже сто лет не заходил.

– Мне нужно выйти, – сказала я. – Всего на час. Ты можешь тут справиться?

– Но я лишь волонтер.

– Держись властно, как Борис. И все будет в порядке.

– Но зачем тебе понадобилось уходить? Тебе нездоровится?

– Да, – рассеянно ответила я. – Что-то не по себе.

Быстро шагая по бульвару, я думала, что сказать в случае, если секретарь папа́ встанет на его защиту. «Я была тут рядом». Если папа́ работает: «Маман хочет знать, придешь ли ты к ужину»… Я надеялась, что там никого не будет и я смогу вернуться до того, как кто-нибудь, кроме Маргарет, узнает, что я уходила.

Перед комиссариатом я заколебалась. Я боялась, что меня поймают. А когда папа́ гневался, то был страшен. Но еще больше я боялась того, кем стану, если не буду действовать. Я подумала о тех письмах, приходивших каждый день, и решительно вошла внутрь. Обходя людей в мундирах, толпившихся в вестибюле, я прокралась по периметру, вдоль стены.

Секретарь папа́ куда-то отлучилась, а дверь кабинета не была заперта. Я сначала окинула взглядом горы писем на письменном столе, на бюро, подоконнике, прежде чем запихала стопку в сумку. Закрыв застежку, я выглянула из кабинета. Коридор был полон мужчин. Сжимая сумку, я тихонько вышла в коридор.

– Эй, вы, стойте! – крикнул охранник.

Я вскинула голову и пошла дальше.

– Стой!

Я уже собралась броситься бегом, когда грязные пальцы схватили меня за воротник.

– Что за спешка? – спросил полицейский, одной рукой держа меня, а другую положив на кобуру пистолета.

Я так сосредоточилась на папа́, что совершенно не подумала о сторонней опасности. И была так напугана, что не могла говорить.

Из кабинетов вышли мужчины. Кто-то выглядел сурово, кто-то смотрел с одобрением.

– Что за шум? – спросил седовласый офицер.

– Я тут поймал ее, куда-то кралась.

– И что вы тут задумали, мадемуазель? – нахмурился офицер.

Я не ответила. Не могла.

– Покажите мне свой пропуск, – приказал охранник.

Моя carte d’identité лежала в сумке. Если я открою ее, они увидят письма.

Охранник схватил сумку, и я инстинктивно, словно он был каким-то хулиганом в метро, вырвала ее из его рук.

Наконец я обрела голос.

– Я надеялась увидеть папа́, но его там нет. – Я показала на кабинет отца.

– Вы, должно быть, Одиль? – Лицо офицера расслабилось. – Ваш отец прав, вы прелестнейшая из девушек Парижа. Простите, что проявили грубость. Мы удвоили правила безопасности из-за саботажников и диверсантов.

– Диверсантов? – пискнула я.

Это то, кем была я? Диверсантов приговаривали к смертной казни. В библиотеке мы недавно узнали, что один из наших читателей был приговорен к каторжным работам за то, что перепечатывал листовки Сопротивления.

– Вам незачем бояться, – сказал офицер. – Мы охраняем вашего отца.

Я попыталась сказать: «Спасибо», но у меня лишь дрогнули губы.

– А вы довольно застенчивы. Не забивайте лишним свою хорошенькую головку. Бегите домой.

Прижимая к себе сумку, я поспешила обратно в библиотеку.

– Ну? – спросила Маргарет, идя за мной к камину. – И что же было так чертовски важно?

Я бросила письма в огонь и смотрела, как они сгорают.

– Кое-чего поубавилось.

– Ты хоть понимаешь, как рисковала?

Неужели она поняла, что именно я сделала?

– О… о чем ты?

– Ты оставила библиотеку без присмотра, это безответственно! Графиня слишком измучена, ты вообще понимаешь, чего ей стоит защищать это место? Она все ночи проводит в своем кабинете. Битси практически рта не раскрывает, когда тебя здесь нет. Борис не должен работать. Мы рассчитываем на тебя!

Со двора через окно на меня смотрел Поль, его лицо было полно печали. Я покачала головой. Он ушел. Каждые несколько дней он повторял попытку. Он бродил за мной между стеллажами, по улицам, под серым зимним дождем. Поль был со мной даже тогда, когда его не было рядом. Я злилась из-за того, что он не сразу рассказал мне о профессоре. Злилась на себя за собственную слепоту. Злилась, потому что вопреки всему скучала по нему.

Я шагала по дорожке, посыпанной галькой, сквозь утренний туман и уже была рядом с библиотекой, когда Поль возник передо мной.

– Ты можешь меня простить? – спросил он.

– Профессора Коэн отправили в Дранси, ты же знаешь.

– Я не знал…

– И теперь никому не известно, что с ней случилось.

Повесив голову, он ушел. Я почувствовала, как сутулятся мои плечи. Вид Поля напоминал мне о том, как радостно я закрывала глаза и резвилась в домах депортированных людей.

Каждый день во время обеда я спешила в комиссариат, мимо воинственного охранника, в кабинет папа́, где набивала сумку письмами. Вернувшись в библиотеку, я сжигала их. Прошла неделя, я стала увереннее. Вместо пятерки писем я хватала десяток. Оставались еще сотни, и еще больше приходило каждый день. Хотя мне отчаянно хотелось уничтожить их все, я понимала, что это лишь вызовет тщательную проверку.

И конечно, я боялась, что попадусь. Возвращаясь на работу, я оглядывалась. Дома я постоянно дергалась. Перед воскресной мессой, когда я в коридоре повязывала шарф, папа́ остановился рядом, чтобы поправить галстук. Наши взгляды встретились в зеркале.

– Ça va? – мягко спросил он, и я кивнула. – Мне жаль, что я не смог…

– Не смог чего? – напряженно спросила я.

Он отвел глаза.

Когда он ушел, чтобы взять пиджак, маман сказала:

– Ты совершенно не в себе в последние недели. Что происходит?

– Ничего.

– Ты определенно… хитришь. И почему Поль больше не заходит?

– Если мы не выйдем из дома прямо сейчас, то опоздаем.

– Ты, похоже, заболеваешь. – Маман пощупала мой лоб. – Или ты… – Она бросила полный ужаса взгляд на мой живот.

Взволновавшись, я сказала:

– Это не то, что тебе кажется.

– Останься дома. Отдохни.

Когда родители ушли, я написала в своей тетради:

Милый Реми, я была такой эгоистичной и слепой! Я позволила профессору пострадать, но теперь пытаюсь хоть что-то исправить.

Зазвенел дверной звонок, я вышла к двери, предположив, что маман забыла кошелек.

– Мне не следовало приходить, – сказал Поль. – Но дома они могли меня найти.