Эжен Мюллер - Юность знаменитых людей [Совр. орф.]

Так как в этой науке все находится во взаимной связи и одно вытекает из другого, то Блез в своих изысканиях зашел очень далеко.

Однажды, когда он был углублен в эти занятия, вошел отец; Блез был так увлечен своим делом, что долго не замечал присутствия отца. Трудно сказать, кто из них был больше поражен: сын, увидевший отца, который строго запретил ему подобные занятия, или отец, увидевший сына, углубленного в вычисления и черчение фигур? Удивление отца было однако сильнее, потому что когда он расспросил Блеза, и тот подробно объяснил, чего добивался, то оказалось, что брат дошел уже до тридцать второй теоремы по геометрии Евклида. Отец спросил, что побудило его к этим головоломным занятиям; тогда Блез стал рассказывать, как он делал геометрические открытия одно за другим, и все это он объяснял, употребляя свои собственные термины.

Одним словом, двенадцати лет брат мой, благодаря исключительно своему трудолюбию, изобрел свою собственную вполне самостоятельную геометрию.

Отец был до того поражен необыкновенными математическими способностями сына, что отправился к одному из своих друзей, человеку очень ученому, и рассказал ему все, что мой брат сделал в своих геометрических исследованиях. Тот нашел, что после таких чудес следовало предоставить ему чтение тех книг, которые от него прятали.

Отец, находя это мнение основательным, дал Блезу „Начала Геометрии“ Евклида. Он изучил их совершенно один, не нуждаясь ни в каких объяснениях. В то время как Блез занимался Евклидом, отец водил его в ученые собрания, которые происходили тогда каждую неделю; на них сходились всегда самые выдающиеся люди Парижа, чтобы рассуждать о своих или чужих работах. Мой брат с честью занимал там место и принимал участие как в обсуждении чужих трудов, так и делал самостоятельные сообщения, которые всегда отличались интересом и новизной. Туда присылались работы из Италии, Германии и из других стран; мнение брата при обсуждении различных научных вопросов принималось с таким уважением, какого никогда никому другому не оказывали; светлый ум его, случалось, открывал ошибки там, где другие их вовсе не замечали. Между тем он занимался геометрией только в часы отдыха, серьезно же он занимался в то время латинским языком. Тем не менее находя в этой науке те истины, которые всегда так привлекали его, он отдался ей всеми силами своего ума; успехи Блеза были столь поразительны, что пятнадцати лет он написал уже трактат, который считается великим произведением; ученые находили, что подобного произведения не бывало со времени Архимеда».

Таково было детство Паскаля, который, разгадав геометрию, занялся затем физикой и сделал в этой науке многие важные открытия. Его исследование о тяжести воздуха было одним из первых между ними; кроме того Паскаль является изобретателем барометра. Ему приписывают также мысль изобретения тачки, которая ныне вошла во всеобщее употребление. Впоследствии из сферы чисто научной Паскаль перешел к литературе, философии, где вскоре прославился двумя сочинениями, которые считаются произведениями образцовыми в своем роде; это «Провинциальные письма» и «Мысли».

Паскаль.

В эпоху основания Политехнической школы, т. е. в 1794 году, математику читал знаменитый ученый Лагранж.

Желая принести своим преподаванием, как можно больше пользы своим слушателям, этот образцовый профессор объявил, открывая свой курс, что всякий, кто встретит в его лекциях повод к возражению или пожелает разъяснить какое-нибудь недоумение, может письменно обращаться к нему со своими замечаниями, на которые он будет отвечать в следующую лекцию.

Некоторое время все шло по принятому порядку: кое-кто из слушателей посылал профессору свои заметки, требующие объяснения или выражающие сомнение относительно того или другого вопроса, и так-как каждая из этих заметок должна была иметь подпись, то Лагранж получил возможность довольно точно судить о способностях и прилежании тех слушателей, которые к нему обращались.

Но однажды среди заметок, посланных к профессору, оказалось такая, которая обнаруживала в авторе весьма замечательные способности. В ней заключалась не просьба о разъяснении, как в большинстве других, но ясное, остроумное теоретическое изложение, развивавшее одно из основных начал, высказанных Лагранжем на его последних лекциях. Во всяком случае профессор не мог эту заметку приписать кому-либо из своих слушателей, так как тот, кто написал ее, воздержался от подписи. Лагранж должен был ограничиться выражением перед всеми слушателями высоких похвал своему анонимному корреспонденту, которого он просил вместе с тем объявить свое имя. Но несмотря на лестное предложение, которое могло бы победить скромность автора, последний продолжал скрываться.

Спустя несколько дней новая заметка анонима, столь же замечательная, как и первая, и опять настояния профессора, чтобы автор объявил свое имя. Но ответа нет.

На следующей неделе — третье послание, обнаруживающее еще больший талант в авторе, продолжающем скрывать свое имя.

— Зачем прячется тот, кто пишет эти письма? — воскликнул на этот раз Лагранж, — зачем не объявляет он своего имени? Это серьезная ошибка с его стороны, потому что мы живем в такое время, когда Франция нуждается в конкуренции великих умов, и если я желаю знать своего тайного корреспондента, то только для того, чтоб с радостью приветствовать в нем одного из будущих научных светил нашего отечества.

В более лестных выражениях трудно было отозваться о незнакомце; но все-таки никто в аудитории не заявлял своего права на честь, оказанную профессором автору заметок. Воспитанники, удивленные не менее чем и сам профессор, передавали один другому анонимную рукопись, надеясь в своей среде узнать по почерку того, который соединял в себе такие блестящие познания с такою беспримерною скромностью. Пока слушатели были заняты рассматриванием рукописи, Лагранж произнес:

— Я мог бы предположить в данном случае мистификацию или лучше сказать остроумную шутку со стороны одного из наших наиболее выдающихся математиков, если бы заметки, которые я получал, не касались именно предметов, которых и я касаюсь на моих лекциях: следовательно я убежден, что автор их принадлежит к числу моих слушателей. Но что ни предполагал и ни говорил Лагранж, каковы бы ни были догадки, на которые рукопись навела учеников Политехнической школы, тайна оставалась непроницаемою.

Когда кончилась лекция и профессор, еще больше прежнего заинтересованный, выходил из аудитории, к нему подошел один из учеников, объясняя с сконфуженным видом, что он, как ему по крайней мере мере кажется, мог бы разрешить недоразумение.