Назир Сафаров - Гроза

— Где вы там? Вы что эту пшеницу вытягиваете из колодца?

— Сейчас, сейчас, — закряхтела бабушка Халпашша, с трудом поднимаясь на ноги.

— А где Хатам? Я кричу, а никто меня не слышит.

— Здесь я, — Хатам вошел в комнату к Додхудаю, держась за живот.

— Где ты был? — сердито спросил калека.

— Где… Живот у меня схватило, вот я и ходил.

— Я всех зову, кричу, а никто меня не слышит.

— Я слышал вас, дядя, но…

— Знаю, знаю, живот схватило, а теперь тебе хорошо?

— Теперь я на седьмом небе, дядя.

— Я знал, что ты так ответишь. Хочу сказать тебе, что ты молод и многого еще не понимаешь. Добром на добро может ответить каждый, это не штука. Добром на зло ответить может только человек, доблестный духом. Понял, что я сказал?

— Понял. Не каждый умеет ценить добро.

— Уступишь доблестному, сам станешь доблестным, уступишь подлому, превратишься в собаку. Будь доблестным, Хатамбек.

— Понимаю. Не напрасно говорят: сорок дней благодари то место, где кормился один день.

— Да, ты молодец, все понимаешь. Волей судьбы я делюсь с тобой своим хлебом. Если будешь это ценить, никогда не узнаешь нужды. Как, перестал болеть твой живот?.. Кстати, хочу загадать тебе загадку, разгадаешь ли?

— Как знать, — пожал плечами Хатам.

— Сколько сезонов в году?

— Четыре.

— Верно. И у каждого сезона есть свои прелести. Ну-ка опиши их мне. Начиная с весны.

— Прелести? — «Что хочет от меня эта лиса, — думал Хатам, — нет ли тут какой-нибудь ловушки?»

— Ну, так я слушаю.

— У весны много прелестей. С какой бы начать… Весной приходит тепло, тают снега. Вода впитывается в землю. Потом земля нагревается и от нее идет пар. Потом вырастают травы, степь и холмы — все покрывается зеленью. Потом пробуждаются сады, деревья. Расцветают цветы… Что же еще сказать? Вот это и есть прелести весны.

— Нет, ты перечислил еще не все.

— Что же осталось? Ах, ну да. Птицы летают парами, вьют гнезда, выводят птенцов…

— А еще?

— Еще? Крестьяне пашут землю и засевают ее.

— Еще!

— Есть и еще? Вроде я все сказал. Ах, да. Матери мочат урюк, варят сумалок — проросшую пшеницу с солодом — и раздают его детям. Потом начинается навруз — праздник весны; равнины и горы украшаются в это время цветущими тюльпанами. И старый и малый, все веселятся на этом празднике. Не об этом ли вы меня спрашиваете?

— Не об этом.

— Разве можно перечислить все прелести весны? Что же я пропустил? Я же говорил вам, что у меня плохая память.

— Хитришь. С памятью у тебя все в порядке.

— Умереть мне на этом месте, если я знаю еще что-нибудь.

— Почему ты упустил самое нужное?

— Самое нужное? Что бы это могло быть — самое нужное? — Вдруг Хатам ударил себя ладонью по лбу. — Ах, ведь и правда! Совсем не работает у меня голова. Только теперь я понял, о чем вы спрашиваете.

Хатам так бойко и выразительно прочитал эту народную шутливую песенку, что Додхудай расхохотался. Он никак не мог остановиться, и смех его перешел, наконец, в икоту, калека начал задыхаться и посинел. Хатам испугался. Не зная, что делать и как помочь Додхудаю, он стал громко звать женщин: «Бабушка, Турсунташ, где вы?!» Обе тотчас прибежали к постели хозяина.

— Ай, ай, — запричитала старуха, — что с ним, что с ним такое?..

— Не знаю. Дядя рассмеялся, а потом и начал задыхаться.

— Зачем ты его смешил? Ведь у него такая болезнь: когда рассмеется, то остановиться уже не может. Начинается припадок. Эй, Турсунташ, что ты стоишь и смотришь? Неси воды!

Хатам и Турсунташ одновременно бросились за кувшином. Одновременно они протянули руки к кувшину и руки их на мгновенье соприкоснулись. Они замерли, глядя друг на друга. Но долго это продолжаться не могло. Хатам отдернул руки, сказав:

— Ладно. Неси воду ты. Не забудь мое слово…

Девочка передала кувшин старухе, и та начала брызгать водой на лицо. Додхудая. Больной вздрогнул, судорожно дернулся и, наконец, вздохнул.

— Не загораживайте его, не стойте перед ним, пусть ветерок коснется его лица, — распоряжалась Халпашша. — А ты что тут стоишь? — набросилась она на девушку. — Твое место в ичкари. Ступай туда!

Додхудай, окончательно придя в себя, озирался по сторонам. Халпашша, растирая ему лицо и грудь, приговаривала:

— Другим людям смех прибавляет здоровье, а тебе и смех не на пользу…

— Почему плачешь, мать? Разве со мной что-нибудь случилось?

— Ты же знаешь, что смех вреден тебе, зачем смеялся?

— Вот этот шайтан рассмешил меня… Перед этим он много хорошего наговорил мне о прелестях весны, но главного все же не сказал. Ведь от весны до весны каждая семья съедает все, что было накоплено за год и оказывается похожей на обмолоченный колос. Весной толстый становится тонким, а тонкий совсем обрывается. Вот в какое тяжкое время ты пришел просить у меня пшеницу. Понимаешь теперь?

— Не забуду вашей доброты.

— Да, желательно, чтобы ты этого не забыл. Тебе полезно учиться у меня. Ну, а теперь дело сделано. Осел, как говорится, уже прошел через болото. Ты, наверное, рад.

— Я рад. Но если речь зашла об осле… Дайте мне вашу животину. Отвезу на нем пшеницу, а к пятнице возвращу.

— Возьми, да смотри, не оставь его голодным.

Хатам взвалил мешок с пшеницей на осла, сам сел в седло и направился в ту сторону, где жил Джаббаркул-аист.

Воздух чистый-чистый, светло-светло на земле. Степь, окруженная со всех сторон горами, благоухает на солнце. Привольно и душе Хатама, чувствует он некоторое облегчение и просветление, едучи на семенящем осле. Он рад был, что сумел помочь Джаббаркулу-аисту и облегчил его участь, но не покидала его мысль о Турсунташ и о сказанных ею словах: «Я убью себя».

«Почему она покушается на свою жизнь, — думает Хатам. — Или, может быть, это она так сказала? А если она воскликнула это искренне и с болью души, то почему открывает свою душу мне, незнакомому человеку? Как бы не случилось несчастья до моего возвращения в этот дом. Уж не вернуться ли мне сейчас?» — Хатам остановил было осла, но потом подумал: «Ну возвращусь я, и что изменится? Ведь для того, чтобы спасти Турсунташ, надо встретиться с ней, поговорить… Но кто мне это позволит? Нет, это не такое простое дело… Видно, она чувствует безысходность своего положения, если решается на такое. Да, она беспомощная девушка, но я-то ведь полон сил, я ведь йигит. Я должен спасти ее, во что бы то ни стало спасти!»

Хатам ехал, охваченный этими противоречивыми чувствами. Он вспоминал свой разговор с Турсунташ в амбаре, печальное лицо девушки, ее глаза с набежавшими слезами и вдруг в его памяти ожила Хумор… Вспомнилось, как тогда, в полночь, его разбудила Хумор, как за ворохом кукурузы плакала она горькими слезами и умоляла спасти ее. Тоска обуяла душу. Если бы он тогда, не теряя времени, сделал что-нибудь для спасения бедняжки сестренки, то, быть может, она… И вот теперь другая невинная девушка попала в положение Хумор и тоже взывает к Хатаму о помощи. У Хумор были отец и мать, был, хотя и не родной, брат. А у Турсунташ кто? Никого у нее нет! Одинока она! Одна-одинешенька!