Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Съехав с дороги почти в канаву, Гаврила переждал демонстрацию, гикнул на лошадей и погнал их вон из Валуевичей, где все так странно и непонятно, будто это совсем в другой стране, населенной совсем другим народом.

«Слава богу, — думал Гаврила, — у нас этого ничего нету. Бог даст — как-нибудь обойдется…»

Что именно обойдется и что должен дать бог, Гаврила не знал. Ему бы поскорее добраться до дома, до своей мельницы, услышать успокаивающий шум воды, гул ветра в верхушках вековых сосен. Всего два дня провел Гаврила вне дома, а уже соскучился. Сердце его билось радостно, тревога отходила прочь. Покуда люди будут сеять хлеб, им нужно будет молоть зерно, стало быть, нужен будет Гаврила со своей мельницей.

И так будет вечно.

За местечком потянулась пустынная дорога с разъезженными колеями, наполненными водой. Обочь ее высились сосны и ели, в них ворочался свежий ветер, ворчал, пытаясь выпутаться из цепких лап густой хвои. В небе плыли облака, среди них ныряло солнце, по-осеннему не жаркое и не яркое. Стаи скворцов и дроздов-рябинников с шумом перелетали с дерева на дерево, срывались и уносились вдаль. По черной зяби важно расхаживали грачи, над речкой тянули на запад небольшие ватаги чаек. Сама земля и все живое на ней готовились к зиме. Приближение ее чувствовалось в свежем ветре, в низком солнце и затихающей природе. Отдохнувшие лошади бежали резво, чуя, что впереди их ждет родная конюшня и родной выпас на приречном лугу.

Гаврила вздохнул полной грудью терпкого, напоенного запахами гниющей листвы воздуха, от полноты чувств вдруг запел только что слышанную песню, запел без слов, которых не знал, а просто та-ра-ра и ля-ля-ля. Лишь вороны своим гомоном пытались помешать его пению, да сорока, мелькающая белым подбрюшьем среди голых ветвей. Она долго провожала Гаврилу, предупреждая своим стрекотаньем других обитателей леса, вызывая у Гаврилы снисходительную ухмылку.

Не заметил Гаврила Мануйлович, как миновал год, за ним другой и третий. И уже казалось ему, что так было всегда: мельница, работа от восхода до заката, сосны и день и ночь звенящий прозрачными струями ручей. Разве что во время таяния снегов вздуется он, заклокочет, грозя разнести мельничное колесо, но Гаврила заранее перекрывал ему путь в отводной желоб, и воды его бились и кипели впустую. А еще о быстротекущем времени напоминали подрастающие дети, принимая часть тяжелого крестьянского труда на свои еще хрупкие плечи. Мельница работала теперь почти круглый год, потому что, — нечего бога гневить! — жизнь год от году налаживалась и не то чтобы становилась совсем уж распрекрасной, но и не такой нервной, как в недалеком прошлом. Потому и крестьяне не спешили везти зерно на мельницу, чтобы побыстрее продать муку, а придерживали, мололи понемногу. К тому же в округе заработало еще две-три мельницы и, видать, не хуже, чем Гаврилина, так что по осени не скапливались на его подворье десятки телег, не слышался многоголосый галдеж мужиков и баб, не поделивших место в очереди.

Зима с 1923 на 1924 год выдалась лютой и началась рано — аж в октябре. И хотя морозы иногда отступали, давая место снегопадам, но оттепели, которые сопровождали их почти каждую зиму, этой зимой не случилось ни разу, и едва метели отшумят, как с неба, усыпанного яркими звездами, затканного серебряным поясом Млечного пути, опускалась лютая стужа, от которой лопались деревья, синицы забивались в сени, где хоть и холодно, да не так, как за порогом избы, вороны исчезли, а воробьи прятались под соломенной стрехой. И ручей, питавший мельницу и обычно звеневший своими прозрачными струями круглый год, на сей раз вымерз до самого дна, и уж не курился над ним туман, а сам он превратился в нечто, похожее на толстую змею, одетую в корявую зеленоватую шкуру, не успевшую сползти с горы да так и застрявшую между крутыми склонами оврага.

В один из таких морозных январских дней дети, вернувшиеся из школы, принесли весть о том, что в Москве помер Ленин.

Гаврила, чинивший конскую сбрую, принял эту весть равнодушно. Да и то сказать, кто такой этот Ленин? Ни сват, ни брат, а что-то вроде царя. Так цари и раньше помирали, разве что про одного говорили, что так себе был царишка, а про другого с некоторой жалостью. Последнего царя, сказывают, застрелили где-то на Урале со всем его семейством, и никто о нем не пожалел, никто не помянул его добрым словом, потому что именно с его именем связывались все нестроения в огромной стране, начиная с коронации, обернувшейся трагедией на Ходынском поле, войны, революции, гибель несчетного числа людей, голод и запустение. Если и пожалели кого, так его детишек: вроде ни в чем они не виноваты, какая нужда была их стрелять? Но и эта жалость была мимолетной: мало ли народу погибло за минувшие годы, и детишек тоже, на всех жалости не напасешься.

Гаврила сучил дратву, скрепляя ее с кабаньей щетиной, а в душе его постепенно росло чувство обеспокоенности, как будто вот-вот что-то должно произойти — что-то нехорошее, и как раз для самого Гаврилы и его семейства. И это беспокойство настолько им овладело, что он, отложив работу, велел Алешке пойти и запрячь в розвальни Буланку.

— Куда это ты на ночь глядючи? — спросила у него Прасковья, когда Гаврила натягивал на себя длиннополую баранью доху с волчьим мехом наружу и бараньим вовнутрь и огромным воротником.

— В Лужи, — коротко ответил Гаврила. Но, немного погодя, все-таки снизошел до пояснения: — Узнаю там, что и как. А то живешь тут… — махнул рукой и, открыв дверь, шагнул в сени, впустив в избу морозное облако.

Выйдя во двор, проверил упряжь, кинул на сено вилы-тройчатку, сунул под сидение остро заточенный плотницкий топор: в округе в последнее время замечена стая волков, которую выгнала из лесу стужа. Сказывали, что заходят даже в деревню. Гаврила завалился на сено, разобрал ременные вожжи и направил кобылу к воротам, распахнутым Алешкой, одетым в овчинную безрукавку. На ходу проворчал:

— Чего голым выскочимши? Али жисть не мила?

— Ничо, не помру! — дерзко ответил Алешка, закрывая за отцом ворота. И добавил вслед: — Тятька, там, у лежневки, следов волчьих — страсть! И снегу намело — ужасть!

«Ничо, — подумал Гаврила. — Вас не съели, и меня бог милует».

Бог миловал, и Гаврила без приключений добрался до родной деревни, разве что у лежневки, действительно, пришлось попотеть, прокладывая дорогу сквозь сугробы, испятнанные заячьими, лисьими и волчьими следами, по тропинке, проложенной легкими детскими ногами, обутыми в валенки. Пришлось даже доху сбросить и самому идти впереди лошади, таща ее под уздцы, проваливаясь в снег иногда выше колен.

В этом месте всегда зимой наметает, а летом скапливается дождевая вода. Здесь ветер теряет свою силу, наткнувшись на стену соснового леса и густую завесу ивняка вдоль речки. Здесь он выпускает из своих лап захваченный снег на взгорке, и тот ложится густым покрывалом на лежневку и пожухлую осоку. Стоит несколько дней посидеть дома, не ездя в деревню, как от санного наката не остается и следа, а Гаврила не выбирался из дому больше недели: мельница стоит, помольщики не едут, самому ездить куда-то ни было до сих пор никакой нужды.