Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Союз Советских Социалистических Республик праздновал десятую годовщину Великой Октябрьской Социалистической Революции. Более восьми часов праздник катился по огромной стране, пересекая часовые пояса. Если в Хабаровске, Петропавловске-Камчатском и Владивостоке люди давно выпили по рюмке-другой за Мировую Революцию и Коммунизм, за партию, за павших борцов, потом за здоровье всех, кто сидит за столом, перепели все революционные песни и песни гражданской войны, перешли на народные, то в Москве праздник только набирал силу.

Наркомвоенмор Клим Ворошилов на вороном коне объехал выстроившиеся на Красной площади войска, произнес речь с трибуны Мавзолея; чеканя шаг, прошли по площади войсковые колонны и двинулась техника, а Тверская и прилегающие к ней улицы, запруженные народом, все еще ждали своей минуты, и свежий ветер, порывами налетающий со стороны Москвы реки, трепал красные флаги и транспаранты, сминал звуки песен, заливистые переборы гармошек, стоны труб и буханье барабанов. Многие демонстранты, сходясь в кружок и таясь, уже хлебнули из припасенных бутылок и фляжек, глаза заблестели, голоса зазвучали резче и свободнее, заливались гармошки, ноги плясунов выделывали лихие кренделя.

В это же самое время у Большого театра продолжался митинг «левой оппозиции», которую возглавляли Троцкий и его «заклятые друзья» Зиновьев и Каменев. Последние двое недавно вместе со Сталиным сбросили Льва Давидовича с вершины пирамиды власти, рассчитывая на ведущие роли в партии и государстве, но сами, к изумлению своему, оказались внизу и теперь, «кусая» локти, прикладывали все силы, чтобы сбросить Сталина и снова вскарабкаться наверх.

Ораторы сменяли друг друга, понося нынешнюю Кремлевскую власть за ее отход от истинно революционных принципов, от марксизма-ленинизма, от пролетарского интернационализма, клеймили ее за бюрократизацию партийного и государственного аппарата и много еще за что. Кто-то верил в эти слова, кто-то произносил их по привычке, для кого-то они являлись лишь прикрытием их действительных мыслей и намерений, ничего общего не имеющих ни с марксизмом-ленинизмом, ни, тем более, с пролетарским интернационализмом. Людей этих объединяли не столько священные символы, как тот удивительный и необъяснимый никакой наукой факт, что они, столько сил отдавшие революции и созданию государства рабочих и крестьян, оказались на обочине, оказались ненужными ни рабочим, ни крестьянам. Но самое удивительное — те люди, что остались в Кремле, ничем от них не отличаются, исповедуют то же учение, идут под теми же лозунгами и знаменами. Казалось, что надо лишь громко, во всеуслышание сказать об этом рабочим и крестьянам, и они, эти рабочие и крестьяне, восстановят попранную справедливость и революционную законность.

Сюда, к Большому театру, ветер доносил нестройные вопли оркестров с Тверской и рев танковых моторов с Манежной площади. Когда рев особенно усиливался, заглушая голоса ораторов, митингующие поворачивали головы в одну сторону и тревожно прислушивались к этому реву. Никто не мешал им митинговать и говорить все, что они думали о нынешней власти, лишь несколько милиционеров в белой форме скучающе поглядывали на бесформенную толпу. Но страшна была именно покинутость всеми и равнодушная пустота вокруг.

Последний лозунг выкрикнул с трибуны последний оратор, последние жидкие хлопки и крики негодующего одобрения выплеснулись из тесной толпы в пустоту площади, отразились от стен окружающих ее с трех сторон зданий и стушевались перед мощным гулом, рождающимся, казалось, из недр московской земли, бетона, кирпича и камня.

Раздалась команда строиться в колонну по десять человек в каждом ряду — толпа пришла в движение и, выдавливая вперед своих лидеров, сбилась в плотную змею, в которой еще какое-то время происходили торопливые перестановки, понятные лишь самим участникам этого действа, а вдоль змеи с обеих сторон уже трусили счетчики-активисты, подсчитывая ряды. Их провожали глазами, заклиная, чтобы рядов оказалось как можно больше.

— Сколько? Сколько? — с надеждой спрашивали у счетчиков, рысцою возвращающихся в голову колонны.

Те, что протрусили слева, называли число рядов около ста, те, что справа, — значительно больше сотни. Поверили тем, что справа, но все-таки поднимались на носочки, вытягивали шеи, пытаясь охватить всю колонну взглядом. И даже выбегали из рядов. Увы, колонна от этого внушительнее не становилась, и у многих от дурных предчувствий холодело в груди.

А на Манежной площади, затянутой сизыми дымами, последние колонны новеньких танков и бронемашин обтекали с двух сторон Исторический музей и выползали на Красную площадь. И сразу же в едином порыве всколыхнулась Тверская: десятки оркестров оставили польки и краковяки, разом грянули «Интернационал», и потекла людская река, плотно занавешенная красными флагами и транспарантами, так что сверху казалось, что это не люди движутся вниз по Тверской, а потоки кипящей крови, вырвавшиеся из надрезанных вен.

Вот дотекла река до перекрестка с Охотным рядом, где все еще плавали сизые дымы, и тут нервная рябь прошла по кровавой реке, движение передних рядов убыстрилось, замелькали солнечные блики на меди оркестров, вынырнувших из-под сени флагов, а сами оркестры, только что торжественно звеневшие «Интернационалом», скомкали мелодию, смолкли и кинулись настигать передние ряды.

Черная волна вскрывшейся мостовой покатилась дальше, вверх по Тверской, и угасла в колыхании кровавой пены.

В это же самое время к перекрестку со стороны Большого театра вынесло по Охотному ряду сгусток крови, стремящийся влиться в единый поток. Над ним полоскались на ветру и пламенели такие же красные флаги и транспаранты, такие же сияющие начищенной медью трубы выводили все тот же «Интернационал», однако казалось, будто сгусток этот несет в себе нечто опасное для кровавой реки, будто заражен какой-то неизлечимой болезнью.

Река сжалась, она не хотела впускать в себя кровавый сгусток с Охотного ряда, и тот, наткнувшись на ее отторгающие волны, дрогнул, заколебался, отхлынул назад, оградив себя широкими красными полотнищами, на которых золотом горели слова, возбуждающие гневный ропот и угрожающие всплески из черных глубин текущей мимо реки. Из кровавого сгустка, к тому же, звучали отчаянные речи, усиленные жестяными рупорами, призванные остановить кровавую реку и устремить ее потоки в другое русло, но свежий ветер рвал эти речи, заполаскивал их кумачом флагов и транспарантов, и до кровавой реки долетали лишь отдельные слова бессилия и гнева.

Впереди колонны, пришедшей с Театральной площади, стоял некогда неистовый Лев Давидович Троцкий, одетый в шинель с малиновыми «разговорами» времен гражданской войны, с орденом Красного знамени в шелковой розетке. В руках он держал жестяной рупор, прозванный в народе «матюгальником», курил, часто затягиваясь папиросным дымом, давая отдохнуть голосовым связкам. Шагах в трех от него держался широкий, похожий на тумбу для объявлений, Лев Каменев. Его взгляд блуждал где-то далеко поверх голов и знамен. Квадратный, коротконогий Григорий Зиновьев, напоминающий неполный мешок с картошкой, понуро стоял рядом; в глазах его метался страх. Позади них топтались в нерешительности другие лидеры «левой оппозиции», все — старая гвардия революционеров, всем — за пятьдесят, почти все до революции жили за границей. Примчавшись в Россию, взорванную бунтами, раскалываемую жестокими противоречиями, они прилагали все силы свои, чтобы склеить ее по своему разумению, склеили-таки, пролив море крови, и вот теперь, вместо того чтобы вкушать сладкие плоды своей неугомонной деятельности, многие из них исключены из партии в этом или прошлом году за фракционность и антипартийность, отстранены от власти, которую сами же и создали, как будто вся их предыдущая работа была не благодеянием для огромной страны, а преступлением против ее народа.