Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

В этот праздничный день в Московском горкоме партии дежурил первый секретарь Краснопресненского райкома ВКП/б/ тридцатисемилетний Мартемьян Никитич Рютин, большевик с четырнадцатого года, участник гражданской войны в Сибири и на Дальнем Востоке, в тридцать лет командовавший войсками военного округа, человек беспредельной отваги и решительности. Он стоял у окна и смотрел вниз, на Тверскую, по которой текла кровавая река, и хотя был человеком не сентиментальным, однако время от времени кхыкал, прочищая горло, и незаметно для присутствующих здесь же инструкторов горкома потирал глаза, будто их запорашивало пылью.

«Вот, — думал не очень связно Мартемьян Никитич, — вот дожили-таки… да, дожили… А разве думал когда-то… хоть бы и в Харбине… Такая громада… А если весь мир? А? Ну, уж тогда-то совершенно точно, тогда-то уж непременно… оно самое… И никакие английские ультиматумы и такое прочее… Весь мир под красными знаменами и весь мир — наш. Ах, дожить бы до этого, мать его в дышло, увидеть хоть краешком глаза!»

Рютин в Москве недавно, еще не обтерся в столичных партийных коридорах, не научился разбираться в тонкостях отношений между различными политическими группировками, да и не считал это необходимым: в Харбине, где он в семнадцатом году возглавил Совет, в Иркутске и Дагестане, где еще недавно вел партработу, этих тонкостей не было и нет, там все значительно проще и понятнее, там сразу видно, кто враг, а кто друг, и, как говорится, одних — налево, других — направо, а здесь… здесь левые, правые, троцкисты и еще черт знает кто, но кого в какую сторону, не разберешь. Одно было ясно Мартемьяну Рютину, что есть партия большевиков, пролетариат, марксизм-ленинизм, и есть всякая мелкая буржуазия, которая хочет повернуть вспять историю Революции. Ее представителей встретишь везде. Это бывшие лавочники, аптекари, ювелиры, парикмахеры, портные, мелкие чиновники, во множестве пролезшие в партию, в ее руководство. Они никогда не имели ничего общего с пролетариатом, зато ловко умеют выдавать себя за кого угодно, лишь бы им одним было хорошо. Конечно, не все, но очень и очень многие. Взять того же Троцкого — сын весьма и весьма не бедных родителей. И почти все его прихвостни когда-то состояли в различных партиях, ничего общего не имевших с большевизмом, боролись с Лениным, а едва большевики захватили власть, бросили свои партии и примкнули к победителям. Тот же Киров, например, — бывший кадет. Да и Зиновьев с Каменевым, хотя снаружи и большевики, а внутри — неизвестно что: единожды предавшие, предадут еще. Все это одна бражка, и будь воля Рютина, он с ними особенно не церемонился бы.

Именно они мешают этой струящейся по Тверской реке разлиться по всему земному шару, на словах стоя за одно, а на деле… Куда они зовут пролетариат и партию? В том-то и дело, что совершенно непонятно.

Зазуммерил телефон. Кто-то за спиной Рютина взял трубку. Мартемьян Никитич прислушался:

— Где? В Охотном ряду? Сколько? Тысячи две? И Троцкий? Зиновьев тоже там? И Каменев? Ах, растуды их в душу! Сейчас доложу…

Но Рютин, бывший здесь за старшего, и так все понял.

— Все — по машинам! — приказал он, резко поворачиваясь от окна, и в серо-зеленых глазах его, минуту назад размягченных видом текущей по Тверской человеческой реки, мелькнул злой и азартный огонек.

— Так нас-то всего человек сорок наберется… — выразил кто-то неуместное сомнение.

— Сорок? — вскинулся Рютин и впился бешеным взглядом в щуплого инструктора в больших очках и длинными волосами. — А ты знаешь, что такое сорок настоящих большевиков? Знаешь? Нет, ты не знаешь! Сорок настоящих большевиков-ленинцев — это такая сила, перед которой никто не устоит… Ни-кто! Понял? — И резко, как когда-то отдавал команду войскам: — По машинам! — И стремительно пошел из комнаты.

— Что ж, — произнес Троцкий, докурив папиросу и снова беря в руки жестяной рупор. — Как только появится просвет, так сразу же вклиниваемся в общий поток и запеваем «Вы жертвою пали…» Приготовились, товарищи! Похоже, сейчас будет просвет. — И, оглядев первый ряд, подозвал к себе Альтмана, сказал на ухо: — Уведи наших в задние ряды: незачем дразнить лишний раз гусей семитскими физиономиями.

Альтман кивнул, повернулся к колонне, замахал руками. Колонна зашевелилась потревоженным муравейником, стала подравниваться, вперед выдвинулись люди покрепче, в основном из русских, латышей, поляков и литовцев, они оттеснили Троцкого, Зиновьева, Каменева и других евреев в третьи-четвертые ряды, сцепились локтями, замерли, ожидая команды.

И в это-то самое время от гостиницы «Националь», украшенной потускневшими и облупившимися легкомысленными фресками, символизирующими безвозвратно ушедшее прошлое, вывернуло несколько грузовых и легковых автомобилей, набитых людьми в кожаных куртках. Гудя клаксонами, автомобили врезались в узкий промежуток между кровавой рекой и застывшим сгустком, заставив этот сгусток шарахнуться назад.

Захлопали дверцы легковушек, с грузовиков в толпу оппозиционеров и на балкон полетела картошка, соленые огурцы и зеленые помидоры, смачно разбивающиеся о головы и пальто оппозиционеров; дюжие мужики такого же почти возраста, что и сами оппозиционеры, но явно с пролетарской жилкой, с ругательствами набросились на передних, безжалостно орудуя кулаками и палками; передние, не ожидая такого бешеного напора, дрогнули, смешались, попятились, закрываясь руками.

— Жандармы! — кричали они, чуть не плача от обиды и гнева. — Царские сатрапы!

Но нападавших это лишь подхлестывало.

— Жандарм, говоришь, долбаный троцкист? Вот тебе жандарма! Вот тебе сатрапа, сучья рожа! — выкрикивал дюжий партинструктор, суя свои кулачища в белые одутловатые лица и аккуратно подстриженные усы и бородки.

С десяток человек во главе с Рютиным кинулись в подъезд. Однако дверь в комнату, ведущую на балкон, оказалась запертой изнутри. Мартемьяна Никитича это не остановило.

— А ну, навались! — крикнул он весело и зло.

Навалились, дверь затрещала, сорвалась с петель.

Ворвались в комнаты, били всех, кто попадал под руку. Досталось и бывшим, и нынешним членам ЦК и Коминтерна, еще недавно ходившим в вождях и обитавшим в кремлевских палатах. Избитых заперли в комнате, приставили милиционера, сорвали с балкона лозунг и выскочили на улицу, где, истошно гудя клаксонами, грузовики и легковушки теснили кровавый, но изрядно потускневший сгусток назад, вверх по Охотному ряду. Под ногами хрустели древки красных флагов, путались клочья транспарантов, валялись затоптанные шляпы, портсигары, белели россыпи папирос.

Рютину особенно хотелось дорваться до Троцкого и накостылять ему по шее так, чтобы век помнил, как выступать против партии и рабочего класса. Но Лев Давидович и его ближайшее окружение благоразумно покинули поле битвы и на глаза Рютину не попались.