Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Мимо них двигалась плотная масса людей, над ее головами надувались ветром транспаранты-паруса, саженные буквы клеймили английский империализм, оппортунистов и ренегатов, фракционеров и оппозиционеров всех мастей и оттенков, то есть их, стоящих на углу Охотного ряда и Тверской. И при этом звали кровавые потоки куда-то вперед, где их ждали новые бесчисленные Перекопы и Волочаевки, которые надо взять не иначе как штурмом, хоть умри: «Даешь Турксиб!», «Даешь Магнитку!», «Даешь Сталинградский тракторный!», «Даешь! Даешь! Даешь!» — повторялось из края в край. А им, из кровавого сгустка, придумавшим это самое «Даешь!», призывы эти казались фальшью ловких политиканов, потому что ничего нельзя «дать» и «взять» в этой дикой крестьянской стране без осуществления мировой революции, без лидирующей роли западноевропейских рабочих. Не Турксиб надо строить или Магнитку, а готовиться к новым боям с мировой буржуазией, тратить деньги не на строительство заводов и фабрик, а на разжигание мирового пожара.

Гремела медь бесчисленных оркестров, рты разевались в согласном пении, и звуки эти накатывались волнами, в них чувствовались ожесточение и непреклонная воля. Эта масса была глуха к словам, произносимым ораторами с Охотного ряда, она лишь мельком взглядывала на полощущиеся транспаранты и, грохоча подкованными башмаками, спешила к Красной площади, чтобы доказать тем, кто стоит на трибуне Мавзолея великого Ленина, что она, масса, с ними.

Однако Троцкий, которого с некоторых пор оставила всякая надежда привлечь эту массу на свою сторону, по еще не угасшей инерции продолжал взывать к ней и делать вид, что для него и его соратников не все потеряно. Высоким голосом, блестя стеклами круглых очков, он выкрикивал священные заклинания, которые когда-то завораживали эту массу, зажигали гневом и ненавистью ее глаза, исторгали из груди звериный рев, толкали ее в смертельную схватку с теми, кто хотел вернуть старые порядки.

— Вы знаете меня, товарищи рабочие героической Москвы! — выкрикивал в жестяной раструб Лев Давидович, поворачиваясь то влево, то вправо. — Я вместе с вами прошел гражданскую войну, мы шли сквозь посвист пуль и грохот снарядов, сквозь тиф и кровь, от победы к победе! Мы не щадили своих жизней ради мировой революции и всемирной диктатуры пролетариата! Мы шли к цели, которая освещалась гениями Маркса, Энгельса, Ленина. Никакие бури и штормы не могли остановить нашего могучего движения! А к какой цели ведут вас сегодня кремлевские затворники, которые боятся собственного народа? — вопрошал Лев Давидович, еще сильнее напрягая голос. — Куда вы идете, товарищи рабочие? — И сам же отвечал: — Вы идете к диктатуре партийной бюрократии, к диктатуре генсека Сталина, который узурпировал власть и подменил собой не только Политбюро и ЦК, но и всю партию! Опомнитесь, друзья мои! Опомнитесь, пока еще не поздно! Не может быть социализма в нищей крестьянской стране без победы мировой революции! Не питайте себя иллюзиями! Только в единении с мировым пролетариатом вы добьетесь победы и украсите мир… — Голос, поднявшийся до фальцета, сорвался, Троцкий закашлялся, на глаза выступили слезы.

Река текла, торопливый звук шагов, похожий на скрежет каменной лавины в горном ущелье, буханье барабанов и волнами наплывающее пение топили в себе слабый, одинокий голос Троцкого, бывшего Председателя Реввоенсовета республики, еще недавно ближайшего сподвижника Ленина.

— Они меня не слышат, — вздернул Лев Давидович острую бородку, отводя в сторону жестяной рупор, понимая, что мимо него шли уже другие люди, большинство из которых не брали Перекопа и не сшибались в конных атаках с польскими уланами, не расстреливали тамбовских крестьян, не штурмовали мятежный Кронштадт. Эти люди, выросшие и повзрослевшие за последние десять лет, хотели просто работать, учиться, растить детей, хотели порядка и определенности и не хотели заниматься Мировой Революцией. Но что значит он, Лев Бронштейн, без Мировой Революции? И что такое Мировая Революция без этих вот людей, потерявших к ней интерес?

— Надо сделать что-то решительное, иначе нет смысла! — раздраженно воскликнул он, обращаясь к плотно обступившим его единомышленникам.

— Может, протянуть наш главный лозунг на вот этом балконе? — неуверенно предложил Лев Каменев, кивнув на здание Дома Союзов. — И с балкона же провозглашать наши лозунги…

— А что, это мысль, — подхватил предложение Каменева Евгений Преображенский и, обращаясь к Смилге, бывшему члену ЦК: — Ты как, Ивар?

— Я всегда стоять на решительный действий, — ответил Смилга на неистребимом прибалтийско-русском наречии и принялся сворачивать один из транспарантов.

К ним присоединилось еще несколько человек, они вошли в подъезд дома и через минуту показались на балконе, выходящем на Тверскую. Кто-то, краснея от натуги, стал в «матюгальник» с балкона выкрикивать лозунги:

— Даешь право на собственное мнение!

— Долой бюрократию и партократию!

— Свободу слова, печати, собраний и шествий!

— Свободу фракциям!

— Еще больше НЭПа!

— Индустриализация — гибель страны! Коллективизация — дорога к голодной смерти!

Развернули и натянули вдоль балкона красное полотнище с огромными кричащими буквами: «Назад — к Ленину!»

А внизу все так же с барабанным грохотом, нестройным, как гул морского прибоя, пением и топотом тысяч и тысяч пар ног текла кровавая река, текла безостановочно, мерно и неотвратимо в одном направлении. Крики «ура», отвечающие со стороны Охотного ряда на каждый лозунг с балкона Дома Союзов, тонули в ее могучем ропоте и гуле.

— Эй, охотнорядцы! — выкрикнул кто-то зычным голосом из текущей реки, и громкий, ликующий, злорадный хохот на какое-то время покрыл все звуки, заставив сгусток сжаться и попятиться.

Троцкий, ненавидяще сощурившись, взирал на текущую мимо него массу, на которую он как-то незаметно потерял былое влияние. И дело не в различиях лозунгов, которые несли эта масса и его немногочисленные сторонники, ибо лозунги — это оперение жар-птицы, которую не дано поймать никому. Дело в людях, которые перестали ему верить и подчиняться, предпочитая верить и подчиняться Сталину и его клике. Возможно, Сталин, как таковой, тоже не имеет на эту массу беспрекословного влияния. Скорее, наоборот: масса стала оказывать на него возрастающее влияние своими реакционными устремлениями, желанием покоя и порядка. Быть может, вся загвоздка в некоем вполне объективном законе, управляющем огромными человеческими массами в бурные периоды их истории. Массы устали от войн, революций, разрухи, голода? Нет, не заметно: в них полно энтузиазма и энергии. Достаточно глянуть хотя бы на вот эту типично славянско-татарскую рожу, расплывшуюся от идиотского восторга. Она, эта рожа, как и миллионы других рож, не понимает, что этот их энтузиазм ведет в пропасть мещанства, обывательщины, эта масса восхотела хорошей сытной жизни сейчас, в крайнем случае — завтра. Вон они как радуются установлению семичасового рабочего дня! Можно подумать, что ради этого делалась революция, ради этого он и его товарищи спешили из эмиграции, из сытой и обеспеченной жизни более цивилизованного мира, в грязную, вонючую Россию. «Красные снаружи, белые внутри», — привычно подумал о толпе Лев Давидович и отвернулся, брезгливо сжав тонкие губы. На него смотрели и ждали указаний, но он лишь передернул плечами и, достав портсигар, стал выуживать из него тонкую папиросу.