Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Болтая без умолку, старый Гольдман щелкал ножницами, взмахивал деревянной расческой с черными начесами между зубьями, подпрыгивал, семенил, пританцовывал вокруг Гаврилы, брызжа от возбуждения слюной.

— А еще они придумали, бож-же ж ты мой, что нам, евреям, стыдно уже жить в таких захолустьях, как наши Валуевичи, что мы должны ехать в Москву или в Петроград, что там уже евреи найдут свой Израиль. А? Как вам это нравится, благодетель вы наш? Они забыли, как нас гоняли из Испании во Францию, из Франции в Германию, и только потому, что еврей забывал о своем месте. Они забыли, как евреев сжигали там на кострах и топили в отхожих местах. Они забыли, что здесь, в России, мы нашли защиту и спокойную жизнь. Скажите, благодетель вы наш, что плохого уже в черте оседлости? Рядом с нами живут белорусины и не жалуются. Они, молодые евреи, хотят, чтобы в Москве и Петрограде снова случилось с евреями такое же несчастье, как в Европе… Вы видели, благодетель вы наш, сколько продается в Валуевичах домов? Не-ет? Это же кошмар! Может быть, явился новый Моисей и собирается новый исход евреев из Египта? Вы уже не знаете? Не-ет? Ох, не кончится это добром, скажу я вам, благодетель вы наш, нет, не кончится.

Закончив стричь, Гольдман окропил Гаврилу одеколоном, причесал, собирая волосок к волоску, еще несколько раз щелкнул ножницами, помахал действительно свежим и чистым полотенцем, подул за шиворот, огладил Гаврилины плечи руками и только после этого, после всех этих почти ритуальных движений, которые, однако, вызывали у Гаврилы чувство умиротворения и благодати, отошел чуть в сторону, склонил голову набок, любуясь своей работой, и вздохнул.

— Вас, Гаврила Васильевич, теперь хоть под венец. Благообразия в вас, как у отца Виссариона, которого… Слышали, поди?.. — Гольдман склонился к уху Гаврилы. — … которого на прошлой неделе взяли прямо в исподнем, ночью, и, говорят, застрелили в Медвежьей балке… Бож-же ж ты мой, какой батюшка был! Какой батюшка! Идет, бывало, по улице, важный такой, благолепный, люди уже к нему, как мухи к меду, и вот… Нашему равви до него далеко было, а тоже ведь могут забрать, тоже увезут, и никто не узнает, куда и за что… Бож-же ж ты мой! Бож-же ж ты мой! А мой Моня… Как уже вы думаете, мой Моня тоже занимается-таки подобными делами?

Гаврила пожал плечами, не зная, что ответить на столь откровенно заданный вопрос, но Гольдман вдруг замахал на него руками, чтобы он и не отвечал, глаза у старого еврея округлились, рот еще больше съехал на сторону, и весь он съежился, стал меньше ростом.

Гаврила глянул в окно и увидел, что к дому подошли двое господского вида, то есть в шляпах, пальто и при кашне. Открылась дверь, звякнул колокольчик, мужчины переступили порог, подозрительно оглядели Гаврилу, и один из них, что помоложе, спросил:

— Как насчет подстричься, хозяин?

— Бож-же ж ты мой! — засуетился Гольдман, хватаясь за мокрую тряпку руками и размазывая ею по столику волосы и грязь. — Да как же у нас, спрашиваете, насчет уже подстричься? Вот гражданин-товарищ Гаврила Васильевич Мануйлович уже изволили подстричься. Извольте взглянуть, как у нас насчет уже подстричься! — И старый Гольдман с жалкой улыбкой, перекосившей его и без того криворотое лицо, протянул обе руки к Гавриле, призывая его в свидетели, что подстричься у него, у Гольдмана, очень даже ничего.

Вошедшие, похоже, вполне удовлетворились этим объяснением и принялись дружно раздеваться. Гаврила же, наоборот, стал одеваться. Они мешали друг другу, топчась на крохотном пятачке между дверью и креслом, не уступая и делая вид, что даже не замечают друг друга.

Кое-как одевшись, Гаврила вынул из кармана завернутые в тряпицу деньги, но Гольдман метнулся к нему, сжал трясущимися руками Гаврилину руку и вытеснил Гаврилу вон из парикмахерской, бормоча что-то невнятное. Только уже за порогом, прикрыв за собою дверь, он заговорил торопливым шепотом, проглатывая звуки и окончания слов:

— Бож-ж т мой! Гаврил Сильч! Как-ки день-и! Благоде-е вы наш! Вы столь време кормили мое Моню, так обходительно вели себя с ним, будто он не еврей, а совсем наоборот… Я же знаю: жиды пархатые и все такое, а вы православный… под одной крышей… благоде-ель вы наш!.. И мучицы… и чтоб я с вас деньги — избави бог! Не обижайте мене, старого еврея! Чтоб мене всю жизнь стричь таких благородных людей, как вы! Кланяйтесь своей супруге, деткам! А я уже пойду, пойду… Вы не изволите знать, что это за такие люди, которые пришли уже стричься?

Гаврила покачал головой.

— Это и есть те самые уже люди, которые заарестовали отца Виссариона. Ужасные люди, Гаврила Василич! Ужаснейшие! И самое уже страшное, что один из них — еврей! — прошептал Гольдман, округляя глаза. Затем махнул рукой, попятился к двери, исчез за нею.

Гаврила забрался в телегу, посидел минуту в раздумье, потом развязал мешок, поковырялся в нем, отсыпал из кульков леденцов и пряников, покряхтел, завернул отсыпанное в серую мятую бумагу, слез с телеги. Он вернулся к дому, направляясь к другой двери, но, заметив в окне несколько детских мордашек — все, как на подбор, кучерявые, будто барашки, все черноглазые и у всех как-то по чудному слегка перекошены рты, но это не портит, а просто отличает, придавая детским мордашкам трогательное и беспомощное выражение, — подошел к окну и поманил пальцем. Окошко раскрылось, и неуклюжий Гаврилин кулек тут же подхватили растопыренные грязные ладошки.

Гаврила крякнул, растроганный своей щедростью, и с чувством превосходства над этим убогим миром отъехал от парикмахерской.

«Тоже люди», — подумал он, понукая лошадей.

Лошади трусили по улице, стучали колеса на неровностях, бренчала в телеге металлическая поклажа, кое-как завернутая в рядно. Мимо проплывали еврейские дома, многие с заколоченными окнами и дверями: их обитатели, как поведал о том свояк и подтвердил старый Гольдман, уехали кто в Минск, кто в Смоленск, кто в Москву и Питер, и, говорят, не так уж плохо там устроились. Но мало находится желающих покупать эти покинутые евреями дома.

Гаврила проехал всего ничего, как из проулка вышла колонна людей с красными флагами и с ликами бородатых… не то святых, не то еще кого, намалеванных на белых холстинах, и перегородила ему дорогу. Впереди колонны важно шествовал молодой человек в кожанке, с длинными, как у девки, волосами. Вот он повернулся и пошел задом, зачем-то высоко вскинув правую руку, и держал ее так, пока колонна не повернула в сторону центра. Тогда он опустил руку, широко раскрыл рот — и зазвучала песня, которую Гаврила слышал пару раз еще и до революции, когда работал на железке, но тогда ее пели тайком, с оглядками.

Песня была торжественная, как молитва, люди пели ее складно, в такт отмахивая руками и топая ногами. В одном из рядов шествия Гаврила приметил и Моньку Гольдмана. Тот тоже пел и держал двумя руками палку с красным полотнищем, растянутым поперек колонны. На полотнище ярко белели буквы, но оно так трепыхало на свежем ветру, что Гаврила ничего не разобрал.