Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Однажды — дело к вечеру — только что Гаврила похлебал щавелевых щей со свининой и принялся за вареную в мундире бульбу с квашеной капустой, как дверь отворилась, и в избу, топая сапогами, ввалился однорукий Митрофан Вулович.

— Бог в помощь! — громко возгласил он, снимая с головы картуз и ища глазами, куда бы его повесить.

Прасковья метнулась от стола, засуетилась вокруг председателя сельсовета. Поднялся и Гаврила, обтирая рушником бороду и приглашая дорогого гостя к столу отведать, чем бог послал.

Митрофан степенно разоблачился, и только тогда все сидящие за столом увидели хлипкого парнишку в черном пальто, доходящем почти до полу. Вспомнил о нем и Митрофан и, показывая на парнишку рукой, произнес:

— А энто я вам привел учетчика, чтобы, значица, записывал все как есть, сколько помольщиков, мешков и протчее. Да ты, Гаврила, его знаешь: это сынок Гольдманов, Давид Соломоныча, паликмахера из Валуевичей… Монькой прозывается. Вот примайте, значица, на полное удовольствие: койку там, харчи и протчее.

И развел руками, как бы давая понять, что он тут ни при чем, что на то воля свыше, а он лишь исполняет, что приказано.

«Та-ак, — подумал Гаврила, в растерянности глядя на Моньку, на его остренькое и слегка криворотое, как у старого Гольдмана, лицо, на его кучерявую черную голову. — Обрезя, стал быть, привел черт безрукий, чтоб мы с ним под одной крышей да из общего котла… Дожились, мать их в дышло!»

Но вслух Гаврила ничего не сказал, зато рявкнул на жену, застывшую при этом известии посреди избы:

— Ну чего стала, как тот пень на дороге! Гости пожаловали, корми давай! — Сдернул с гвоздя картуз и пошел вон из избы, так и не доужинав.

Пришлось уступить учетчику одну из комнат в избе, столовать его за свой счет, выделить для него специальную чашку, ложку и кружку, чтобы не лез в общий котел, как принято на деревне. Да и Прасковья поначалу старалась накормить Моньку раньше других и спровадить его с кухни, чтоб дети на него не пялились. Парнишка, правда, ел мало, так что большого убытку от него не было, но ведь жид — вот что обидно. Опять же, неизвестно, будет он есть свинину, когда кончится пост, или ему подавай говядину? А говядина-то бывает в доме редко, потому что корова рожает по одному теленку в год, а свинья по десятку и больше. Есть, правда, куры, но не резать же специально для одного жиденка кур. А что тогда сказать детям, по какой такой причине ему одно, а им другое? Вот уж принесла его нелегкая не к месту. И как только господь попустил такого сраму?

И Прасковья осеняла себя троекратным крестом, сердито, но с надеждой глядя на черные лики икон.

Одно утешало Гаврилу и Прасковью, что пребывание Моньки Гольдмана под их крышей — дело временное, и как только Мотря закончит курсы счетоводов, так все вернется на старое. Да и сам Гаврила вполне справлялся с учетом помола, с взиманием налога и начислением платы за свои труды. Получается, что властя ему не доверяют, будто он утаивает от них часть помола и выдает в счет налога далеко не все.

Между тем Гаврила раз в неделю загружал две-три телеги мешками с мукой и отправлял в Лужи вместе с поименным перечнем помольщиков и кто сколько намолол. Отправлял обычно с кем-нибудь из сыновей. Там муку принимал однорукий Митрофан и складывал ее в амбар, чтобы потом, когда наберется побольше и от других сельчан тоже в виде всякого налогу, отправить хлеб в волость одним обозом.

Теперь, с появлением Моньки, налоговые телеги в Лужи сопровождал он самолично и, вернувшись на мельницу, показывал Гавриле Митрофановы каракули, что принято столько-то и тогда-то, и забивался в свою комнату, что-то читал там и писал, и его по целым дням, почитай, не было видно и слышно.

Но вскоре он обжился, попривык к Гаврилиному семейству, и оно к нему вроде бы попривыкло тоже. А куда денешься? Особенно по вечерам, когда все собирались в большой комнате, именуемой залой, и гоняли там чаи.

Поначалу не нравилось Гавриле, что Монька приваживает к себе его пацанов, рассказывая им всякие небылицы про будущую жизнь, какая она станет распрекрасная да веселая. Получалось по-Монькиному, что в будущей жизни крестьянину и работать-то особенно не придется, а станет он читать всякие умные книжки да ездить в город на культурные мероприятия, потому что всю работу за него будут делать машины на электрическом ходу, а крестьянину останется лишь нажимать кнопки да стараться их не перепутать.

Собственно, если разобраться, вреда от этих Монькиных сказок особого не было, да и сам Гаврила тоже не прочь был их послушать, но однажды Алешка, паршивец сопливый, вдруг воткнул вилы в кучу навоза и произнес, шмыгая носом:

— Ну до чего ж, тять, надоело все это! Давай купим какую ни есть машину, чтоб она навоз убирала.

Пришлось дать Алешке по загривку, а Моньке запретить вести с пацанами вредную агитацию. Но агитация — разговоры то есть — все равно велась, потому что Монька ни о чем другом говорить не мог. Да и всем хотелось знать, что их ожидает в будущем, то есть лет через десять-пятнадцать, когда, по словам Моньки, наступит полный коммунизм и райская жизнь.

Больше всего Гаврилу огорчало, что при коммунизме ни водяных, ни ветряных мельниц уже не будет, а заместо них построят большие паровые и электрические заводы, куда свезут зерно, а уж там все сделается само собой. Гаврила в это поверить не мог никак. Заводы заводами, а везде их не понастроишь, ну, разве что, один на целый уезд, а то и губернию, но туда не наездишься по дальности расстояний, вот и выходит, что без его мельницы не обойтись. Но Монька настолько уверенно отстаивал свою политику, что и Гаврила засомневался: не от себя же Монька говорит такое, значит, есть в городе такое решение, а там, известное дело, народ в крестьянском деле ничего не смыслит, как этот же вот Монька, и навыдумывать может что угодно.

И все же пожить при коммунизме Гавриле хотелось тоже. Может, это и сказки, а может, и нет. Поди знай. Себя Гаврила при коммунизме представлял очень просто: одетым в добротную тройку, которой нет сносу; на голове кожаный картуз, не намокающий под дождем; на ногах хромовые сапоги с высокими, почти до колен, голенищами, а поверх сапог галоши на красной подкладке; бородка подстрижена коротко и ладно, не так, как нынче, — отхватил овечьими ножницами, чтоб не мешалась, — а как у инженера-путейца Голощекова…

Ну, и еда… Еда при коммунизме должна быть какая-то не такая, не нонешняя. То есть если бульба, то обязательно порезанная ломтиками, как в могилевском привокзальном трактире, и чтоб отдельно лучок, огурчики, грибочки и прочая закуска. И уж, конечно, не самогонка, а настоящая «Смирновка», прозрачная, как родниковая вода.

Но чего никак не мог себе представить Гаврила, хоть тресни, что он станет работать по часам и читать книги. Как это — едри его, Монькину, мать! — может статься, чтобы Гаврила или Прасковья поднимались не с петухами, а когда солнце росу высушит?! Машины машинами, а и за ними тоже уход нужен. Или взять хоть тот же обед… Его ж сготовить надо! Какая-такая машина может сготовить щи? Нет и не может быть таких машин. Это уж Монька выдумал так выдумал. А все потому, что сам он ничего, акромя папашкиных ножниц, не видел и вообразил себе, что при коммунизме каждый может спать хоть до обеда. Вот Монька-то и спит…