Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

— Боже ты мой! Боже ты мой! — бормотал Горький, всхлипывая и вытирая слезы измятым платком.

Месяц шел за месяцем, а вожделенная Италия оставалась для Горького так же далека, как и два года назад. Германия же была не тем местом, где можно работать без помех. А посол России в Риме Воровский только и знает, что ссылаться на невозможность встречи с самим Муссолини, единственным, кто может дать разрешение на въездную визу для писателя Горького.

Сукин сын! Небось и не пытается уговаривать…

И советовал в своих письмах товарищам по несчастью:

«Рекомендовал бы держаться подальше от господ эмигрантов — что за публика! Они меня приводят в ужас и возбуждают противное чувство — больные, истеричные, беспомощные и невыразимо злые, черт бы их побрал!»

«Все эти господа писатели наших дней какие-то душевно больные, жалкие, извращенные, черт бы их побрал!»

«Я настроен зло, раздраженно, люди мне противны; мне кажется, что лучшие из них лентяи, бездарны и бесполезны, все же остальные — лгуны и подлецы».

И эти слова даже о тех, кого Алексей Максимович сумел вырвать из лап питерской Чека. Спрашивается, на кой черт он так старался, наживая себе врагов и слева, и справа!?

Своих собеседников Горький уверял, что положение в России гораздо хуже, чем это себе представляют в Европе, что оно ухудшается с каждым днем, несмотря на все старания большевиков уверить в обратном; что положение дел там обескураживающее и обезнадеживающее, дезорганизация и разложение царят во всех областях — политической, социальной и экономической; что правительство не способно организовать что бы то ни было, все их планы, все их намерения, о которых они громко оповещают мир, — пустые призраки без всякой реальности, обнародованная ими статистика не имеет никакой цены, из чего можно делать вывод, что власть большевиков вот-вот падет, и тогда… А что будет тогда, никому не известно.

А между тем весной 1922 года писатель Алексей Толстой обратился через русскую газету в Берлине к русским же писателям и ученым: «не отсиживаться в подвале эмиграции», «ехать в Россию и хоть гвоздик собственный, но вколотить в истрепанный бурями русский корабль». Через год Толстой уже был в Москве. За ним потянулись другие…

Узнав об этом, Алексей Максимович приуныл окончательно. Правда, потянулись писателишки не шибко-то известные, но что они могут наплести там, в России, когда их начнут выспрашивать о нем, Максиме Горьком? Чтобы себя выгородить, могут наплести и такого, чего и не было: уж кого-кого, а их-то он знает, как облупленных. И выходит, что доверять нельзя никому. Дожились, черт бы их всех побрал!

И Горький тормошит Андрееву, чтобы та надавила куда следует, а те бы надавили на Воровского, черт бы его побрал!

22 января 1924 г. Горький получил телеграмму из Москвы от бывшей своей законной жены Екатерины Пешковой: «Владимир Ильич скончался телеграфируй текст надписи на венке».

О том, что Ленин болен и очень тяжко, что он уже не способен влиять на поспешные и необдуманные действия своих соратников, между которыми идет грызня за власть, Горький узнавал от своих корреспондентов из Москвы, получаемые им окольными путями.

В его представлении Смерть, непременно в белом одеянии, непременно с косой, как бы уже витала вокруг Ленина, полулежащего в глубоком кресле, отнимая у его искренних единомышленников последние надежды на выздоровление, в то же время вселяя в его противников уверенность, что со смертью вождя революционный порыв начнет глохнуть, освобождая место для нормальной работы.

Горький был из этих — последних, хотя он, сторонник некой разумной середины, предпочитал, чтобы революционный порыв глохнул под руководством самого Ленина. Он не видел, кто бы реально мог заменить его у руля создаваемого на огромной территории России необычного государства со столь привлекательными для ее народа лозунгами.

Троцкий? С его-то перманентной революцией? Да он от России не оставит камня на камне — одни головешки.

Зиновьев? Этот ничуть не лучше, хотя и не сторонник сумасшедшей теории Троцкого, зато жаден до власти, получив которую — тьфу! Тьфу! тьфу! — посадит на все более-менее значимые должности своих ближайших родственников и родственников этих родственников, от которых он, Горький, и так натерпелся до отвращения. Более того, Алексея Максимовича иногда посещают крамольные мысли, что с обожаемыми им евреями за последние годы случилось нечто такое, что они — в массе своей — перестали быть теми, кого он обожал. Не исключено, что власть испортила даже тех, кого он называл «друзьями своей души». А ведь за год до революции он писал: «Меня изумляет духовная стойкость еврейского народа, его мужественный идеализм, необоримая вера в победу добра над злом, возможность счастья на земле. Старые крепкие дрожжи человечества, евреи всегда возвышали дух его, внося в мир беспокойные, благородные мысли, возбуждая в людях стремление к лучшему». Куда это все подевалось?

Каменев? Он, пожалуй, один из самых порядочных людей среди коммунистической верхушки, но и самый из них слабовольный, нерешительный, то есть такой человек, которого подомнет под себя более решительный и жесткий политик.

Бухарин? Не глуп, но скорее прожектер, чем практический деятель. Рыков? Всего-навсего порядочный человек. Да и только.

Сталин? Этот грузин стоит наособицу, представляя из себя партийного бюрократа.

Тогда кто же? Получается, что подходящего человека на должность вождя нет и в помине. А для победы над косностью и невежеством российского крестьянства нужен не просто вождь, нужен человек с неограниченными полномочиями — нужен диктатор! И Ленин для этой роли — по мнению Горького — подходил вполне. Более того, он даже писал ему об этом еще в 1919 году: «… разрешение свободной торговли возможно лишь в условиях личной диктатуры, понимая под этим самую строгую централизацию власти в Ваших руках… Мы насытимся лишь при условии, если Вы возьмете дело в свои руки, изъяв его из рук тех болванов, которые не чувствуют разницы между экономическим материализмом и политическим идиотизмом».

И вот — Ленина нет. Нет человека, которого можно проклинать, но и нельзя не восхищаться его бешеной энергией, направленной к достижению практически недостижимой цели.

И где тот Данко, который зажжет свое сердце, осветив огнем путь, по которому должна идти Россия?

Горький ходил по палате, останавливаясь то у окна, в которое ветер бросал пригоршни мокрого снега, то у стола, на котором белела телеграмма с сообщением о смерти Ленина. Он должен ответить на нее какими-то словами, вмещающими все его, Горького, мысли, надежды и опасения. А он никак не может сосредоточиться на реальности, и если бы не белый бланк на столе, он предпочел бы, чтобы это была… пусть злая и глупая, но всего лишь шутка, на которую не стоит отвечать.