Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Горький снова закашлялся, отвернулся, достал платок и прикрыл им рот, потом, успокоившись, повернулся к Ленину и, тяжело дыша, уставился в ленинскую макушку, лишенную даже намека на растительность. Поскольку Ленин молчал, то ли ожидая продолжения, то ли решив проигнорировать последнее замечание Горького, как ничем не обоснованное, Алексей Максимович, нахмурился, и сильно нажимая на «о» и постукивая палкой в пол, сердито продолжил:

— Кстати, встретился здесь, в Москве, с Короленко Владимиром Галактионовичем… Он тоже недоволен поведением евреев, говорит, что ведут себя нагло и крайне бестактно. Я, как мог, пытался переубедить его, но… — Горький высоко вздернул плечи и стал похож на большую нахохлившуюся птицу. — Вот видите, Владимир Ильич, если мнение вашего покорного слуги в этом вопросе мало что значит для советской власти, то уж Владимир Галактионович… хотя и с несколько другой стороны… а уж он к евреям, как вам известно, всегда относился с величайшим почтением… Кстати, и сам Троцкий, насколько мне известно, считает, — если, разумеется, искренне так считает, — что так называемого еврейского вопроса можно избежать, если всемерно выдвигать на руководящие должности русских и других представителей коренных народов…

— М-мда-а, — протянул Ленин, глядя в пол. — Как говорится, рвение не по разуму. Что ж, Алексей Максимович, мы не застрахованы от ошибок, от того, что в наши ряды могут пролезть люди из сугубо карьеристских побуждений. Сами понимаете: правящая партия. К сожалению, на одного умного, честного и преданного революции коммуниста приходится тридцать девять жуликов и шестьдесят дураков. Такова статистика. Впрочем, об этом я вам писал. М-мда. Но мы уже проводим чистку партийных рядов, и она поможет нам избавиться от нежелательных элементов. Что касается евреев, то тут вы ошибаетесь: они просто более активны, более деловиты, чем мы, русские, их энергия слишком долго сдерживалась известными обстоятельствами, и это, естественно, особенно бросается в глаза совобывателю. — И уже решительно: — Я позвоню Феликсу Эдмундовичу, попрошу разобраться с этим Ермиловым. Вы правы: нельзя разбрасываться преданными людьми, даже если они совершают ошибки. До хорошего это не доведет. А на товарищей Бокия и Дзержинского вы зря обижаетесь. Работа у них, разумеется, так сказать… но без нее соввласти не обойтись. Что делать: любоваться ухоженным садом любят все, но стричь газоны, освобождать деревья от засохших ветвей желающих находится мало… — Встрепенулся, выпрямился, откинул голову назад. — Ну, еще раз желаю вам, дорогой Алексей Максимович, успехов, здоровья… Здоровье для писателя — самое главное.

Автомобиль дожидался у входа.

Горький сел в него, обернулся.

Ленин стоял на ступеньках в накинутом на плечи пальто. Рядом с ним Мария Ильинична, Надежда Константиновна. Увидев, что Горький обернулся, все трое подняли руки и принялись махать. Пальто у Ленина съехало на одно плечо, женщины кинулись поправлять его. В их порыве Горький разглядел нечто большее, чем заботу о родном человеке, сам же Ленин в этой, в сущности, незначительной сценке, показался Горькому обыкновенным смертным, а не могущественным вождем и властителем огромнейшей страны, о котором на разные лады судачат во всем мире.

Алексею Максимовичу вдруг стало жаль Ленина, словно он бросал его на произвол судьбы. Он с поразительной ясностью понял, что видит его в последний раз — и к горлу подступил комок, хотя привязанность к этому человеку была в значительной степени вымученной, существовала как бы против воли, в ней чаще всего Горький находил болезненное любопытство, которое переходило, едва удовлетворившись, в желание поскорее оказаться от Ленина подальше, ибо этот человек не только подавлял волю к сопротивлению себе, но и покорял, лишал чего-то важного, без чего человек перестает быть самим собой.

Алексей Максимович не раз испытывал это ленинское влияние на себе и, будучи тугодумом, как и большинство писателей, который в муках приходит к окончательным выводам, всегда опасался Ленина именно за это — за то, что тот с легкостью разрушит с трудом воздвигнутое словесное здание. Горького пугала ленинская логика, где все, казалось, было учтено и взвешено, все, кроме человека и человеческой сущности.

Алексей Максимович уезжал из Горок, из России с чувством облегчения и, в то же время, безвозвратной потери, ибо уезжать, когда в России буквально ежедневно совершалось нечто, настолько важное для ее истории и истории остального мира, что пропустить это, оказаться в стороне от грандиозных событий было непростительно, стыдно, похоже на предательство и дезертирство.

Однако он устал, устал не столько физически, сколько морально-от бесконечных дрязг, препирательств, самодурства, волокиты, бахвальства и бодрячества, озлобления и страха. Все это создавало атмосферу совершенно невыносимую. Наконец, за долгие годы жизни за границей он привык к комфорту, к спокойной рабочей обстановке. А в России все отвлекало от работы, всем нужен был Горький, никто не хотел считаться с его личными интересами. Его авторитет старались эксплуатировать как власти, так и попадавшие к ней в немилость. И он никому не мог отказать…

Действительно, слава богу, что он уезжает. В конце концов, никто не вспомнит, кому Горький помог или не помог, да всем и невозможно помочь, зато он ответствен перед русской литературой за то, что не создаст его талант, отвлекаясь на несущественное, преходящее…

На душе было муторно, хотелось плакать. Скорее уж в поезд… отдельный вагон, рядом близкие ему люди, перестук колес… Вырваться из этого затягивающего плена, в котором вроде бы все подчинено железной логике, но противоречит чему-то более важному…

Но народ-то, народ! Если верно, что именно он и творит историю, то большевики правы, ибо народ сегодня с ними. Следовательно… А что, собственно говоря, следовательно? Кто знает, чем все обернется? Никто не знает.

Автомобиль засигналил — Горький встрепенулся, оглянулся по сторонам. Ничто не изменилось в природе с тех пор, как он ехал в Горки: та же поздняя осень, неяркое солнце, свинцовая гладь Москвы-реки, прозрачная голубизна неба, за которым мрачная чернота космоса, равнодушного, холодного и бесконечного. А в его безбрежных просторах — маленькая планета Земля, и на ней он — Максим Горький, почти что ничто. И вся эта суета: революции, контрреволюции, кризисы, Чека, социализм, Ленин, его соратники, столь непохожие друг на друга, столь разные, что даже не верится, что такой симбиоз может существовать вечно…

«Вот Ленину все ясно, а мне, как обычно, ничего… Ну и пусть, ну и ладно».