Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Наконец, Владимиру Ильичу всегда казалось, что Горький знает о нем, о Ленине, больше того, что ему следовало знать, и видит его не таким, каким видят остальные и каким сам Ленин хочет, чтобы его видели, хотя для него никогда не было существенным именно личное к нему отношение и именно потому, что в политике не может быть личных отношений. Однако к Горькому Ленин питал определенную слабость, видя в нем не только выдающегося писателя современности, но и человека, который поднялся из самых низов до таких вершин человеческого духа, до которых не поднимались люди и более талантливые. В силу этого он являл собою модель, по которой можно изучать все перипетии революционного процесса: от «пусть сильнее грянет буря!» до «глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах». Горький был для Ленина тем же «зеркалом революции», что и Лев Толстой, но на ее новом — завершающем — этапе, и таким зеркалом, в котором должно отразиться величие революции и величие ее творцов, потому что для народных масс эти категории тождественны. Однако Ленину никогда не удавалось поколебать в Горьком его способность и тягу идти в познании мира от частного через общее, но непременно снова к частному. Казалось, что и сам он в глазах Горького представляется этим всеобщим частным, но с индивидуальными особенностями.

В эмиграции Ленин встречался со многими писателями: они привлекали его своей надмирностью, он их — фанатической верой в коммунистическое будущее человечества, но ни в ком из них не замечал такой отстраненности от глобальных проблем и погруженности в мир частностей, каковые были присущи Горькому. Поэтому в разговорах с ним Ленин избегал говорить на этические и нравственные темы и каждую свою мысль старался довести до степени афоризма. Сегодня у него это получалось плохо.

Горький закурил, откинулся в кресле, забубнил, как он всегда бубнил, когда знал, что слова его все равно не дойдут до собеседника, но высказать их он обязан:

— То, что рабочие надеются на большевиков, безусловно, важно, но… В этом вот «но» все и дело. А вдруг как надежды не оправдаются в силу того, о чем я вам уже говорил?

— Между прочим, Алексей Максимович, — перебил Горького Ленин, — когда-то молодой Горький написал, помнится, замечательную книгу о рабочем классе. А почему бы теперь товарищу Горькому, ставшему писателем мирового значения, не попытаться написать другую книгу, но уже о таком рабочем классе, который, преодолев сопротивление буржуазии, вынеся на своих плечах все ужасы гражданской войны, приступил к строительству новой жизни? Это была бы очень полезная книга как для рабочего класса России, так и для международного пролетариата… Ведь вы были на строительстве Каширской электрической станции? Не так ли? Разве строительство этой, пусть пока еще очень небольшой, электрической станции не говорит о разумности перемен, осуществленных и осуществляемых советской властью? Разве в этом частном случае не усматривается грандиозное по масштабам будущее страны советов? И если не вам, то кому же еще поднимать эту благодатную тему!

— Да, Владимир Ильич, побывал я на Каширстрое. Люди работают там в нечеловеческих условиях. Но что меня там поразило… Вы уж простите старого оппортуниста…

— Ну, если бы все оппортунисты были похожи на вас, у соввласти проблем значительно поубавилось бы, — засмеялся Ленин коротким смешком.

— Так вот, Владимир Ильич, меня там поразило то, что эти люди, живущие и работающие в таких тяжелейших условиях, питаясь подчас одним лишь хлебом, да и тем не вдоволь, пою-уут… — Горький сделал паузу, глянул на Ленина, пытаясь понять, дошел ли до того смысл сказанного, и воскликнул: — Они поют! — вот что меня особенно поразило, Владимир Ильич! Однако я очень боюсь, что если их невыносимое положение продлится долее, то петь они перестанут. И это будет ужасно не только для них самих, но и в масштабах значительно больших.

— Да, вы правы, Алексей Максимович: положение, действительно, архисложное. Наше неумение хозяйствовать, некомпетентность…

— А вот Зиновьев считает, и совершенно, между прочим, серьезно, чтобы это слово… я имею в виду некомпетентность, — перебил Горький Ленина, — выбросили из лексикона по отношению к деятельности коммунистов. А? Каково?.. И обвиняет Горького в том, что он выступает против личности в революционном процессе. Но это его обвинение — полнейшая чепуха! Наоборот! — воскликнул Алексей Максимович, откидываясь на спинку стула. — На определенном этапе сильная личность особенно важна. Особенно в гигантском процессе перехода русского крестьянства к общественному труду. Тут, если угодно, необходима даже диктатура личности, которая заставит работать, а не заниматься пустопорожней болтовней… Но вы уж извините меня, Владимир Ильич, что перебил вас своими бреднями.

— Мда-а… Если бы, дорогой Алексей Максимович, с исчезновением какого-то слова исчезла и сама проблема… Так вот, я все о том же: некомпетентность, неразбериха, саботаж чиновников, воровство, сопротивление кулака и рьяная поддержка этого сопротивления церковью… Но что делать? Нас никто не предупреждал, что мы в октябре семнадцатого года возьмем власть, никто не обучал ею пользоваться, никто не обучал созидать, хозяйствовать, хотя, если по большому счету, революция — это тоже созидание, но созидание политической, классовой основы для перехода к созиданию экономическому. Приходится учиться на ходу. НЭП и есть такая школа, в которой частник, буржуа, собственник обучает нас созидать социалистическую экономику. Такое обучение, я уверен, разумно, ибо другого не дано… Как и других учителей. — И, снова наклонившись к Горькому: — Все же, Алексей Максимович, книжку о нынешнем рабочем классе написать было бы архиполезно для рабочего же класса. Он вам за это большое спасибо скажет. Да и сами вы в процессе творчества, как это частенько бывает у вас, у писателей, многое поймете, на многое посмотрите другими глазами.

— Да нет, Владимир Ильич, я уж не гожусь для такой темы. Тут нужен молодой задор, некая безоглядность, если угодно, устремленность в будущее. А я — старик, живу в основном прошлым. Но подходящие для этой темы писатели уже есть, подрастают, набираются опыта. Они напишут, я в этом уверен. Если им, конечно, не подрезать крылья, не загонять их в жесткие рамки сиюминутных политических интересов.

— А что вы пишите сейчас? — ушел Ленин от скользкой темы насчет писательских крыльев и свободы творчества.

Горький снова внимательно посмотрел на Ленина, помедлил, взял из вазочки печенье, отправил в рот, пожевал, запил остывшим чаем.

Объяснять Ленину, что давно не пишется, что действительность не располагает к творчеству, что душа в смятении, а там, где Ленин видит зародыши новой жизни, Горькому мерещится — дай-то бог, если только мерещится! — нечто ужасное, которое уже не в зародыше, а стоит на ногах, стоит крепко и растет день ото дня, производя на свет божий всеобщее озлобление и ненависть… Но он уже писал Ленину об этом из Питера, однако ничего не менялось и, кроме сердитых ответов Ленина на эти письма, в которых сквозило раздражение занятого человека, отвлекаемого по пустякам, ничего не получалось. И сам он теперь уезжает. И, судя по всему, надолго. Тем более что поводов для этого хватает: Андреева, посланная в Германию для организации помощи голодающей России, в своих письмах торопит его с отъездом, потому что авторитет Горького среди западноевропейской интеллигенции все еще высок, и есть уверенность, что дело помощи резко сдвинется в лучшую сторону. Но удастся ли там посвятить всего себя творчеству? — гарантии такой никто дать не сможет.