Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Послышалось далекое урчание автомобиля, потом — голоса, негромкие, сдержанные, среди которых выделялся окающий баритон Горького.

Ленин открыл глаза и увидел Алексея Максимовича, идущего по аллее в сопровождении Марии Ильиничны. Горький шел широким шагом, ссутулившись, твердо опираясь на палку и глядя прямо перед собой, а Мария Ильинична семенила рядом с ним, заглядывая ему в лицо.

Сцена эта почему-то неприятно подействовала на Ленина, будто Горький отнял у него сестру, абсолютно при этом в ней не нуждаясь.

«М-мда, писатель на Руси имеет слишком преувеличенное значение в глазах публики, — привычно подумал Ленин и столь же привычно заключил: — Не использовать это обстоятельство будет большим упущением советской власти».

Он поднял руку и приветственно помахал ею.

Горький, заметив это его движение, замедлил шаг, покивал головой и тоже помахал рукою. Лицо его, однако, оставалось таким же озабоченным, будто он узнал от Марии Ильиничны нечто столь важное, что не позволяло ему расслабиться.

Пока Горький всходил по ступенькам на веранду, еще тверже опираясь на палку, Ленин понял, что его гость действительно болен. Значит, правду ему докладывали, что у Горького кровохарканье и ему необходимо срочное лечение. Что ж, тем лучше, тем лучше — в смысле, нет худа без добра…

— А вы, батенька мой Алексей-свет Максимович, неважнецки выглядите! — воскликнул Ленин, вставая навстречу Горькому. — Я рад, что вы едете, хотя мне вас будет очень не хватать.

Горький снял шляпу, переложил палку в левую руку, протянул широкую ладонь Ленину, и тот, обхватив горьковскую двумя руками, энергично ее затряс, картаво приговаривая:

— Оч-чень хгад, что вы едете! Оч-чень хгад! И здохговье здесь свое губите, и хгаботать вам не дают.

Горький рядом с Лениным выглядел еще выше, согнулся в три погибели, ссутулился, заговорил лающим голосом, сдерживая прорывающийся кашель, заглядывая Ленину в глаза:

— Вы тоже, Владимир Ильич, выглядите неважнецки. А то давайте вместе махнем на Капри. Небось без вас тут больше дров не наломают… Впрочем, знаю, что не поедете, а Горький и тут вам надоел хуже горькой редьки. Уж признайтесь, Владимир Ильич… кха-кха-кха! — закаркал он, отвернув голову в сторону, не сдержав болезненных позывов.

— Да уж признаюсь, Алексей Максимович, если вы так настаиваете, — хохотнул Ленин. — Мне, может быть, и не так, а кое-кому — совершенно верно.

— Дзержинскому, например. А наипаче — товарищу Зиновьеву.

— Да уж, Феликсу Эдмундовичу — это совершенно точно. Он тут вас как-то даже поминал на заседании эстэо.

— Слава богу, что хоть не арестовал… по старой дружбе.

Оба поняли, что разговор принял несколько воинственный характер — такое с ними уже случалось, — и оба замолчали.

Мария Ильинична, воспользовавшись паузой, пригласила их в дом. Рассевшись в мягких и глубоких креслах, Ленин и Горький с минуту молчали, как бы приготовляясь к трудному и долгому разговору, хотя, сколько обоим помнится, долгих разговоров у них ни разу не получалось, а трудных — сколько угодно.

Зашла Надежда Константиновна, жена Ленина, поздоровалась с Горьким, перекинулась с ним несколькими дежурными фразами. Она еще больше располнела, обрюзгла, постарела, лишь выпуклые глаза ее, за которые ее еще в молодости прозвали совой, смотрели все так же внимательно и настороженно, будто пытались поймать посетителя на каких-то тайных желаниях, направленных против Владимира Ильича.

Надежда Константиновна с некоторых пор никому не доверяла. К тому же ей постоянно казалось, что все ведут себя с Лениным так, как если бы он оставался тем же — обычным — подпольщиком и эмигрантом, живущим на птичьих правах, а не Предсовнаркома новой России, обладающим огромной властью.

Мария Ильинична поставила на низенький столик поднос с чаем, домашними булочками и печеньем.

Алексей Максимович достал было из кармана портсигар, повертел его в руках и снова спрятал.

— Да вы курите, курите, Алексей Максимович, — предложил Ленин и добавил по привычке: — А лучше бы вам, батенька мой, бросить сие вредное занятие. — Заметил недовольную складку на лбу Горького и принялся помешивать чай, чуть склонив набок голову.

Женщины вышли, Ленин и Горький остались одни.

— М-мда-а, — протянул Ленин. — Вот такие-то дела, Алексей Максимович… Будете на Капри… Впрочем, наш полпред в Италии Воровский пишет, что Муссолини против вашего обоснования именно на этом острове. Но в принципе не против вашего проживания в Италии — и то слава богу… Кстати, Алексей Максимович, ваш сын уже находится, как мне докладывали, в этой стране. Мне как-то удалось в Москве с ним побеседовать. Он явно не глуп, но ему не хватает образованности…

— Мда, кхм-кхм! Упустил я сына. Упустил. Все как-то… — Горький нахмурился, надвинув лохматые брови на глаза, продолжил оправдываться: — Вот и получилось из Макса нечто неопределенное. Вся надежда на то, что этот Муссолини разрешит мне поселиться на каком-нибудь другом острове, лишь бы подальше от эмигрантских свар. Там я постараюсь повлиять на Макса. Если получится. — И Горький искоса глянул на Ленина, будто не узнавая его: семейных дел тот никогда до этого не касался.

А Ленин в это время думал, говорить Горькому о письме, полученном от Воровского в начале сентября, или промолчать. Решил в чужие семейные дела не лезть: пусть разбираются сами. Тем более что в своем письме полпред Воровский определенную вину за Макса возлагал не только на его отца:

«Дорогой Владимир Ильич! Ну, как Вы хотели, Максим Пешков, сын Горького, здесь. Теперь вопрос, что с ним делать. Для пользы сего юноши надо бы посадить его учиться, но тогда надо просто ассигновать ему некую стипендию на прожитие… Одна заковыка — у Максима завелась жена, которую он вывез из России и довез до Берлина… Так как Вы принимали столь деятельное участие в его высылке в Италию, то переговорите с кем следует и пришлите… распоряжение выдавать Пешкову впредь до нового распоряжения столько-то лир за счет такого-то учреждения (испанского короля, например)».

Ох уж эти отношения между властительными отцами и их детьми, алчными до удовольствий! И как хорошо, что мне в этом смысле никто не мешает.

Пауза, между тем, весьма затянулась: каждый думал о своем, машинально отпивая из чашки глоток за глотком остывший чай.

Алексей Максимович привык впитывать чужую речь, не очень пытаясь ее анализировать, откладывая слова и фразы в долгий ящик памяти. Поэтому молчал, ожидая, когда заговорит Ленин. Именно словом он и привлекал его. А еще каким-то неуловимым несоответствием произносимых в данную минуту слов выражению глаз — настороженных и в то же время горящих прямо-таки фанатичным упрямством. При этом Горькому казалось, что Ленин не импровизирует, а как бы повторяет хорошо выученный урок, но повторяет его чисто механически, в мыслях уходя далеко вперед, что к данной теме не имеет непосредственного отношения.