Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

— Пишу? — переспросил Алексей Максимович и снова полез в карман за папиросами.

— Да-да! Это чрезвычайно интересно! Действительно, о чем может писать писатель вашего уровня, когда мир сотрясается от классовых битв, гигантских социальных конфликтов? Мне известно, — и Ленин показал рукой на лежащую на столике книжку Аверченко, — что многие писатели впали в пессимизм, ужасы гражданской войны настолько напугали их, что они за ними уже не видят светлых перспектив. При этом ужасы эти связывают исключительно с большевиками, забывая, что так называемые ужасы начались в феврале семнадцатого, и даже раньше, что именно кадетско-эсеро-меньшевистское правительство Керенского вызвало к жизни всероссийскую анархию и бунт всех против всех, а большевикам прошлось бороться с этими явлениями. Но бог с ними, с остальными писателями! Меня в данный момент интересует писатель Горький.

— Что ж Горький… — Алексей Максимович выпустил изо рта в сторону дым, но его почему-то потянуло на Ленина, и Горький принялся руками этот дым разгонять.

Ленин засмеялся, будто обрадовался этой оплошности Горького, произнес сквозь смех:

— Вот видите, Алексей Максимович, мы частенько не хотим того, что у нас получается, хотя стараемся сделать как лучше… Но это я так, к слову. Так что же писатель Горький?

— Горький, Владимир Ильич, нынче пытается осмыслить роль интеллигенции в том процессе, который привел Россию к революции и к всеобщему бунту. Он пытается понять, почему мозг нации оказался столь плохим мозгом и позволил отдельным частям тела вести себя так, как им заблагорассудится.

— По-моему, этот вопрос уже разрешен самой революцией.

— Не уверен, Владимир Ильич, не уверен. Себя отношу к этой интеллигенции тоже. В себе-то больше всего и хочу разобраться.

— Вы меня разочаровываете, Алексей Максимович. Это же ни что иное, как обыкновенное интеллигентское самокопание, коим российская интеллигенция занимается уже два века кряду.

Ленин с прищуром глянул на Горького, и в этом прищуре не было ни дружелюбия, ни желания понять.

— Но — оставим. Я уверен, о чем бы вы ни писали, талант ваш сам выберет правильную дорогу, и ваше творчество будет на пользу пролетариату. Так что желаю вам всяческих успехов, Алексей Максимович. А главное — берегите себя. Ваше здоровье принадлежит не только вам лично, и об этом помнить совсем нелишне… Кстати, мы на Совнаркоме рассмотрели вопрос о необходимых средствах на ваше лечение и пребывание за границей. Так что с материальной точки зрения вам беспокоиться нечего.

Горький поднялся, глядя куда-то в сторону, зашарил рукой палку, закашлялся. Он всегда терялся, когда попадал в неожиданное положение, а реплика Ленина была такова, что ставила его в полную зависимость от этого решения Совнаркома, накладывала на Горького определенные обязательства. Между тем он действительно был стеснен в средствах, в последнее время его гонорары, получаемые из-за границы, как-то незаметно растекались неизвестно куда. Правда, он рассчитывал поправить свои дела на месте… ну, там, публикациями, лекциями, потому что на Западе платят за все, а его популярность позволяла питать уверенность… И вдруг — иждивенчество у страны, в которой миллионы голодных…

— Пусть вас это не смущает, дорогой Алексей Максимович. — Ленин тоже поднялся, подошел к Горькому, взял его под руку. — В свое время вы нам очень помогли, теперь наш черед, да и многих товарищей, здоровье которых подорвано царскими тюрьмами и каторгой, мы отправили лечиться за границу, — и это правильно, гуманно и все такое… если пользоваться известной фразеологией. К тому же мы очень рассчитываем на вашу помощь и на этот раз, так что с нашей стороны эгоизм вполне очевиден. Поезжайте, ни о чем не беспокойтесь. Приедете через годок-другой и не узнаете Россию: люди станут другими, многое поменяется. Кланяйтесь всем нашим зарубежным товарищам. И пишите. Ваши письма, Алексей Максимович, всегда праздник для нас с Надеждой Константиновной.

Уже перед дверью, надев пальто и шляпу, Горький остановился, обернулся к Ленину, всплеснул свободной от палки рукой.

— Совсем забыл, Владимир Ильич! А ведь меня просили походатайствовать перед вами. Знаю, что вы не любите, но это в последний раз. Да и случай совершенно особый.

— Да-да, я вас внимательно слушаю, Алексей Максимович. — Ленин отступил на шаг, снова склонил голову набок, сунул руки под мышки.

— Вы, надо думать, помните такого Ермилова… Александра Егорыча. Он у вас в Париже лекции слушал, потом учился в партшколе на Капри. Из рабочих-металлистов. Такой крепыш невысокого роста, очень способный к языкам. — Алексей Максимович хмыкнул, охваченный воспоминаниями, оживился, лицо его сморщилось и покрылось сетью добродушных морщин. — Помню, он приехал на Капри, совершенно не владея итальянским, а через месяц уже болтал с рыбаками и рыбачками, как настоящий каприец, в то время как ваш покорный слуга за все годы выучил лишь полсотни слов. — Горький протянул к Ленину руку и, сделавшись серьезным, произнес: — Пример этого Ермилова лишний раз доказывает, что в русском народе пропасть нераскрытых возможностей. Помните, Владимир Ильич, он вас еще вопросами донимал насчет будущей жизни после революции?..

— Д-да, припоминаю, припоминаю… — Ленин пощипал бородку, оживился: — Это тот Ермилов, который, слушая наши ученые споры, сделал вывод, что государству победившего пролетариата интеллигенция будет не нужна, а если и понадобится, то рабочие создадут свою. Как же, помню, оч-чень хорошо помню. И не только по Парижу и Капри, хотя мы с ним больше не встречались. Признаться, мне он поначалу показался простоватым, но потом я понял, что нет, умен, но не развит и натерпелся от нашего же брата-интеллигента… Так что же этот Ермилов? Он, если мне не изменяет память, был боевиком и помогал партии избавляться от провокаторов.

— Именно так, Владимир Ильич, хотя способности его могли быть использованы в более серьезных областях. Он, кстати сказать, и после революции занимался примерно теми же делами по ведомству Дзержинского… Уж не знаю, как эти дела у вас теперь называются… — не удержался Горький от шпильки, но Ленин пропустил ее мимо ушей. — И вот, выполнив очередное задание, он сам оказался в положении человека, от которого решили избавиться… в прямом, то есть физическом смысле этого слова. Ну ладно там профессора, писатели, философы и всякая прочая буржуазная прослойка, — бубнил Горький, сердито косясь в сторону, — прослойка, которая не устраивает Зиновьева, Бокия, Дзержинского и иже с ними! Но коли дело дошло до рабочих, до людей, беззаветно преданных революции… — Горький в волнении развел руками и закашлялся. — Это, между прочим, наводит на мысль: вдруг и ваш покорный слуга сегодня нужен соввласти, а завтра Дзержинский решит, что уже не нужен, мешается… или еще какой совчиновник… Этак ведь, Владимир Ильич… А я вам, между прочим, об этом писал — о том, что в Питере творятся ужасные вещи. Я не антисемит, Владимир Ильич, вы это преотлично знаете, но меня иногда посещает мысль, что евреев специально ставят на такие места… может даже, пробравшиеся к власти черносотенцы, — где они, то есть евреи, вынуждены заниматься грязной работой, изменять своей национальной сущности… В результате у некоторых несознательных русских товарищей, даже членов партии, складывается впечатление, будто евреи понимают революцию как месть русскому народу за злодеяния царского правительства по отношению…