Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Судебный процесс над руководителями эсэров завершился 7 августа 1922 года. Несмотря на все протесты, 12-ти подсудимым были вынесены смертные приговоры. А через два дня был подготовлен список из 160 интеллигентов, подлежащих высылке за границу — без права возвращения назад.

— Боже мой! Боже мой! — восклицал Горький, вышагивая по санаторной палате от двери к окну и обратно. — До чего же большевики докатились! Расстрелять людей, которые для приближения революции сделали значительно больше, чем все остальные партии вместе взятые!

— Убивая губернаторов и прочую мелочь, которая ничего в историческом процессе не решала. Более того — тормозила этот процесс, — вставил Николай Иванович Бухарин, как бы продолжая мысль Алексея Максимовича.

Вальяжно развалившись в плетеном кресле, положив ногу на ногу, он курил немецкую сигарету, с любопытством и сожалением разглядывая Горького, замершего от неожиданности посреди палаты.

— Между прочим, Алексей Максимыч, — продолжил Бухарин, не давая рта раскрыть своему собеседнику, — как вам, надеюсь, известно, террор эсэров способствовал выходу на политическую сцену России черносотенства. Вместе с ними участились вспышки ярого антисемитизма не только на окраинах России, но и в центре. Ко всему прочему, террор расколол русскую интеллигенцию на несколько непримиримых частей. Более того, доложу я вам, как выяснило следствие по делу о восстании эсэров, некоторые их вожди состояли в масонской ложе, заседали там рядом с кадетами, октябристами, меньшевиками и прочими сугубо антироссийски настроенными господами. А указания они получали от своих западных коллег, которые занимали — и занимают — более высокое положение в мире масонов. По секрету вам, Алексей Максимыч, скажу: пресловутый приказ за номером первым, который разрушил русскую армию, будто бы сочиненный Соколовым, на самом деле родился в недрах петроградского масонства. Не исключено, что Соколов, Керенский и многие другие члены его правительства были масонами. Роль большевиков в разрушении армии не столь уж и велика. Мы получили ее уже разрушенной и разложившейся. Зато роль масонства в восстании левых эсеров сомнению не подлежит. Так что нам, большевикам, приходится бороться с врагами хорошо законспирированными и организованными. При этом мы только потянули за ниточку, как она тут же и оборвалась. Ведь не зря же масонство было в России под строжайшим запретом и в то же время продолжало существовать. И что же, по-вашему, нам, большевикам, прикажете смотреть на них сквозь пальцы и гладить по головкам?

— Ну, это еще ничего не доказывает, — произнес Алексей Максимович, тяжело погружаясь в плетеное кресло на мягкие подушки. — Я знавал многих эсэров, и скажу вам, что среди них встречались образованные и весьма порядочные люди.

Николай Иванович пренебрежительно пожал плечами.

— Порядочные люди встречаются во всех слоях общества. Но эти люди, к великому сожалению, мало что решают. Да и сама порядочность — понятие растяжимое. Тем более, когда речь идет о борьбе классов.

— Может быть, может быть, — пробормотал Алексей Максимович, сбитый с толку откровениями Бухарина. — Но высылать за границу сто шестьдесят лучших умов России, когда их и без того — кот наплакал, — это, извините, не в какие ворота, — выбросил он последний аргумент.

Горький был плохим полемистом, — как, впрочем, и большинство больших писателей, — и тугодумом, с трудом отыскивающим в своей голове аргументы за или против решения тех или иных жизненных проблем, стоящих перед обществом. Зато найденное в муках решение возводил в степень абсолютной непререкаемости, которому обязано следовать чуть ли ни все человечество.

Что касается восстания эсэров, которому сопутствовало несколько крупных терактов: убийство германского посла, бомба, брошенная в окно, где заседал московский комитет партии и прочее, и прочее, то тут у Горького было свое мнение: поскольку большевики заткнули рот всем инакомыслящим — и ему, Горькому, тоже, закрыв газету «Новая жизнь», — у эсэров другого выхода не оставалось, как восставать, взрывать и стрелять. Однако доказывать Бухарину правоту принужденных к восстанию эсэров не имело смысла: наверняка он и сам был одним из тех, кто не допускал никаких компромиссов в борьбе за власть и, следовательно, считал расстрелы единственным способом доказательства правоты победителей.

Но не соглашаться же с «любимцем большевистской партии», который так легко разбрасывается человеческими жизнями. Однако в голове, когда действительно нужны умные мысли, было пусто до звона.

И тут Алексей Максимович вспомнил о брошюре, над которой работал последние дни. В ней он собирался объяснить ту жестокость, которую проявляют русские, — как красные, так и белые, — в ожесточенной борьбе друг с другом. И он ринулся в полемику, видя перед собою картины из далекого прошлого своего скитания по России: голую женщину-крестьянку, привязанную к задку телеги, и мужика, ее мужа, идущего рядом, секущего женщину кнутом за измену, и толпу зевак, сопровождающую эту экзекуцию возгласами одобрения; голодного мальчишку-оборванца, укравшего на рынке баранку, затоптанного до смерти озверелой толпой. И много чего еще из того, чему был свидетелем.

— Жестокость, которая проявляется нынешней властью есть порождение жестокости, присущей русскому народу вообще, — начал Алексей Максимович, все более воодушевляясь. — Это особая жестокость, как бы испытывающая пределы человеческого терпения к боли. В русской жестокости чувствуется дьявольская изощренность, в ней есть нечто тонкое, изысканное. Если бы факты жестокости являлись выражением изощренной психологии единиц — куда ни шло. В этом случае они — материал психиатра, а не бытописателя. Но коллективные забавы муками человека — это… это… Я даже не знаю, есть ли в природе еще нечто похожее! — воскликнул он, победоносно глядя на Бухарина, не замечая, что своими высказываниями оправдывает жестокость как большевиков, так и их противников.

— Э-эээ, Алексей Максимыч! Алексей Максимыч! Было и есть! И куда более изощренное! — воскликнул, вскакивая, Николай Иванович. — И далеко ходить не надо. Возьмите Великую французскую революцию. Откройте книгу английского историка и мыслителя Томаса Карлейля, свидетеля тех событий. Убивали не только взрослых, но и детей. Даже грудных. При этом утверждая, что из волчат вырасти могут лишь волки, пожирающие революцию. На гильотинах рубили головы всем подряд: мужчинам, женщинам и детям. Расстреливали сотнями. Топили в барках. Связывали мужчину с женщиной и бросали в воду, называя это «республиканской свадьбой». С убитых, а иногда и с живых, сдирали кожу и выделывали из нее «изумительно хорошую замшу». И это при огромных толпах народу, который с восторгом встречал все эти ужасы. А вы говорите — жестоки только русские. Жестока сама борьба: одних за нечто новое, других — за незыблемое старое.