Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Всего несколько дней тому назад он отправил письмо Ромену Роллану, в котором все было сказано одной лишь фразой: «Наши споры с Лениным пробуждали в нас духовную ненависть друг к другу…»

И эта ненависть до сих пор не остыла.

Телеграмма продолжала лежать на столе, рядом чистый бланк ответной телеграммы, посыльный с телеграфа ждал за дверью, время уходило, нужно было на что-то решаться — и Горький знал, что решение может быть только одним — выполнением просьбы своей бывшей жены. Он не знал только одного: что написать на венке, который положат ко гробу Владимира Ульянова-Ленина.

Алексей Максимович шагнул к столу, взял «вечное перо», открутил колпачок и, судорожно вдохнув в себя воздуха, сдерживая позывы чахоточного кашля, вывел: «На венке напиши прощай друг».

Через несколько дней Горький приступил к воспоминаниям о Ленине. Ему вдруг захотелось разобраться в своих противоречивых чувствах к этому необыкновенному человеку.

«Владимир Ленин, большой настоящий Человек мира сего, — умер. Эта смерть очень больно ударила по сердцам тех людей, кто знал его, очень больно. Но черная черта смерти еще резче подчеркивает в глазах всего мира его значение…»

Из Москвы торопили.

Мура постаралась — и горьковские воспоминания были немедленно опубликованы во многих странах на разных языках. В Москве такой спешкой остались весьма недовольны. Там воспоминания были пропущены через сито цензуры. Хотя первым и весьма строгим цензором была Андреева, боготворившая Ленина.

«Писал и — обливался слезами. Так я не горевал даже о Толстом. И сейчас вот — пишу, а рука дрожит. Всех потрясла эта преждевременная смерть, всех… Только эта гнилая эмиграция изливает на Человека трупный свой яд, впрочем — яд, не способный заразить здоровую кровь… Жутко становится, когда видишь, как русские люди одичали, озверели, поглупели, будучи оторваны от своей земли. Особенно противны дегенераты Алданов и Айхенвальд. Жалко, что оба — евреи».

Весной того же года советский посол в Риме добился-таки встречи с Муссолини, чтобы получить визу для Горького. Дуче будто бы спросил, что пишет сейчас «этот русский смутьян». Посол сказал, что Горький пишет мемуары.

— Ну, если мемуары, то — разрешаю. Кто пишет мемуары, тот конченный писатель, — сказал Муссолини. — Но пусть поселится где угодно, только не на Капри. Горький выбрал маленький городок Соренто. Здесь собралась вся его семья: Мура, Макс и Тимоша. Здесь же он закончил роман «Дело Артамоновых» и приступил к большому роману «Клим Самгин».

С середины сентября для Гаврилы Мануйловича наступили самые напряженные дни и ночи: на мельницу везли и везли зерно нового урожая, и жернова крутились не переставая. Гаврила осунулся, под глазами его залегли черные круги, но никогда в жизни он не был так деятелен и работоспособен, как в эту осень. Он и жене, и детям своим не давал покоя, всем находил работу на мельнице и возле.

Пришла ему, например, в голову мысль, что помольщиков не худо бы кормить и с этого тоже иметь доход, — и в избе теперь не переставая топилась печь, варилась бульба, пекся хлеб, в чугунах допревала каша, сипели на разные голоса два ведерных самовара.

Мужикам понравилось это Гаврилино нововведение, и они охотно расплачивались за хлебосольство своим зерном. Гаврила брал по-божески, кормил, можно сказать, почти задарма, понимая, что дело не столько в прибытке от стола, сколько в той славе, которая распространится о новом мельнике. Сам же он ел на ходу, спал урывками, но вереница подвод с зерном перед его мельницей не уменьшалась. Даже при Шулешкевиче не было ничего подобного. Да и не мудрено: многие мельницы простаивают, иные работают из рук вон плохо, вот народ и прет к Гавриле, в глаза и за глаза нахваливая помол на его мельнице и доброе с мужиками обхождение. Что ни говори, а приятно.

Гаврила еще летом освободил сарай, подлатал крышу, поставил там печку, сделал полати, чтобы мужики, если кто припозднится, могли провести время не под открытым небом. Но чтобы собиралось зараз столько народу, он не ожидал, и люди спали не только в сарае, но и в сеннике, на самой мельнице и вообще где придется. А ведь еще надо было где-то держать мешки с зерном, чтобы не промокли под дождем, чужих лошадей кормить чем-то, потому что никто из помольщиков, приехавших из дальних деревень и местечек, не предполагал, что придется ждать столько времени.

Но не только хорошей работой Гаврилиной мельницы объяснялся нынешний наплыв помольщиков. Имелось и другое, более серьезное объяснение: люди, будто взбесившись, были настроены смолоть нынешний урожай как можно скорее — в этом все дело. Ох, не к добру это, не к добру. Потому что если зерно можно хранить долго, то муку не сохранишь. Значит, мужик опасается за зерно, значит, власти говорят одно, а делают совсем другое. Да оно так и выходит: сперва только продналог — сдали, потом помощь голодающим — дали, теперь сдай в волостной фонд, в семенной и еще черт знает в какие фонды. А тут еще поговаривают о каком-то самообложении. А что тогда крестьянину останется? За какие шиши покупать ему тягло и всякий инвентарь, одежу, керосин и все такое прочее? Вот мужик и мелет, а потом везет муку на продажу.

Да и разговоры… О чем только не говорят мужики, пока их зерно перетирается меж каменными жерновами! Слухи стекаются на мельницу самые невероятные. О том, например, будто большевики решили извести под корень все поповское сословие и будто бы по ночам приезжают из города и забирают то попа, то дьякона — и больше о них ни слуху ни духу. Не говоря уже о кулаках, купцах и прочих элементах.

А какие небылицы рассказывают про поезд, который повез голодающим собранные продукты! Будто бы специально сопровождающих поезд выборных мужиков напоили, а Ведуна, которого предупредил голос свыше, почему он и не стал пить вместе со всеми, убили, зерно же и все остальное раздали комиссарам и чекистам, несколько вагонов выменяли у немцев и англичан на всякие наряды для комиссарских полюбовниц.

А еще поговаривали, что скоро всех начнут кулачить и подравнивать, чтобы у всех было одинаково, а чтобы не случалось обману и воровства, специально выписали из других стран людей по прозванию унтернациналисты, они сейчас в Москве заседают, а потом разъедутся по всей Расее и будут наблюдать; содержать же их должны всем миром, наподобие общественных пастухов, и выделять им баб для разнообразия их жизни, потому что за границей они так привыкли.

Про то, что станут делать с мельниками, мужики ничего не слыхали, но были уверены, что и мельников тоже непременно подравняют.

И Гаврила вдруг остановится на бегу, воззрится на суету вокруг своей мельницы, и пахнет ему в душу что-то нарочитое в этой суете, бесовское даже, словно мельница эта и не его вовсе, а неизвестно чья; но он, глуша в себе тревогу, лишь мелко перекрестится и побежит дальше: хозяйство большое, за всем нужен глаз да глаз.