Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

— Тогда чего же ты так переживаешь по поводу «чрезвычайки»? Она вполне в твоем духе. Если не считать того, что ты преувеличиваешь свои возможности. Как всегда.

Лев Борисович шевельнулся, прикрыв рот ладонью, подавил демонстративный зевок, снова сложил руки на животе, большие пальцы засновали еще быстрее.

Бухарин стоял и смотрел на Каменева в полной растерянности. Наконец-то до него дошло, что примирение не состоится, союз — тем более. Он был унижен, раздавлен и в то же время не хотел верить в свое поражение.

А почему, собственно, он решил, что ему нужен союз с оппозицией? Сталин разогнал оппозицию, он расчистил путь для… Может, для него, для Бухарина, и расчистил. А свяжись с оппозицией, она товарища Бухарина не помилует…

Николай Иванович неожиданно почувствовал злость, отчаяние человека, решившего шагнуть в пропасть. Глядя сверху на развалившегося в кресле Каменева, нервно рассмеялся:

— Ха! Ха-ха-ха! Ты, Лева, ха-ха-ха, разучился думать. Говоришь, я опоздал? Нет, дорогой мой, я не опоздал: я поспешил. Вы с Зиновьевым никогда и не были теми людьми, на которых можно вполне положиться. У меня всегда было такое ощущение, что вы ведете какую-то свою игру, свою интригу, прикрываясь революционной фразой. Недаром Дзержинский обвинял вас в лицемерии. Феликс был прав! — мстительно бросил он в лицо Льву Борисовичу, но тот не изменил ни позы, ни выражения своего лица. Тогда Николай Иванович произнес, стараясь придать своему голосу как можно больше уверенности и сарказма: — Извини, что потревожил. Когда-нибудь спохватитесь, да будет поздно. Желаю здравствовать.

Стремительно вышел в коридор, накинул на себя, даже не сунув руки в рукава, все еще мокрый плащ, открыл дверь и быстро сбежал по ступенькам.

Уже сидя в машине, закурил, жадно затянулся дымом. Подумалось: Сталину о его визите к Каменеву доложат непременно… Сталин — Каменев прав — этого не простит. И потом, этот нечаянный шум в соседней комнате: там кто-то был, кто-то, не исключено, записывал их разговор. Но подумалось обо всем этом как-то отрешенно, безразлично к собственной судьбе.

Отпустив у Царь-пушки машину, Николай Иванович дальше пошел пешком.

Дождь прекратился. Лишь на востоке еще погромыхивала уходящая гроза. На западе небо прояснилось, там беспокойно мерцали редкие звезды. Над головой меж облаками светились клочки чистого неба, окрашенные в бледно-розовые тона. Из точечного прокола вытекали остатки света одинокой звезды. Короткая летняя ночь растратила себя на непогоду. Громко капало с деревьев, сонно журчало в водосточных трубах. Под деревом, прикрывшись зонтом, в одно слились двое. Похоже — целовались. Даже странно: гроза, звезды, мировая революция, «чрезвычайка» — и слившиеся в поцелуе двое, которым нет ни до чего дела. Не символ ли это исторической неизбежности отката революции, не символ ли реставрации, хотя бы частичной, проклятого прошлого?

Кремлевский курсант на часах под грибком вытянулся и сделал ружьем на караул. Николай Иванович поднес руку к шляпе, кивнул головой. Тяжело ступил на мраморную лестницу, стал подниматься на свой этаж. Две молчаливые женщины чистили щетками, стоя на коленях, ковровую дорожку. Николай Иванович, пересилив себя, приветливо поздоровался с ними: эти пролетарки разнесут слух о том, какой он внимательный к трудящимся, что он не бюрократ и не зазнайка, вроде некоторых. Женщины, устало разогнувшись, улыбнулись ему, пожелали здоровья теплыми голосами.

Под ногами стелился красный ворс ковровых дорожек; бежала, то обгоняя, то отставая, собственная неуклюжая тень. На душе было пусто, как пусто было в полуночном коридоре.

Из-за угла вдруг бесшумно вышел Сталин, неторопливо зашагал навстречу, помахивая одной рукой, другую, с трубкой, прижимая к боку. Николай Иванович, увидев Сталина, растерялся, замедлил шаги и наконец остановился, чувствуя, как предательски кривятся губы в заискивающей улыбке.

— А-а, Бухарчик, — произнес Сталин, ткнув в сторону Николая Ивановича черенком трубки, будто хотел убедить самого Бухарина в том, что он, Бухарин, и есть Бухарин. — Ну, как? Не уговорил товарища Каменева? Вижу, что не уговорил. — Покровительственно похлопал по плечу, усмехнулся в глаза, утешил, тщательно выговаривая слова: — Ишо угаварышь. Успэешь.

И пошел по коридору дальше, тенью скользя по толстой ковровой дорожке.

На глазах Николая Ивановича выступили слезы, а лицо все еще хранило заискивающую улыбку: мышцы лица, одеревенев, никак не хотели ее отпускать.

Григорий Евсеевич Зиновьев, некогда ближайший соратник и сподвижник Ленина, бывший председатель Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, бывший Председатель Исполкома Коминтерна, наконец, бывший член Политбюро ЦК ВКП/б/, а с этого, то есть с весны 1928 года, ректор Казанского университета, — всего-навсего! — сидел в своем кабинете, выложив на стол короткопалые руки, страдал от жары, потел и вполуха слушал журчащий говорок своего секретаря, читающего справку, составленную парткомом университета:

— Профессогррр пгрррава Каменский Вагрррлам Александгрррович, — журчал женоподобный секретарь, раскатывая «р» так, как не раскатывают этот звук даже французы. Передохнув, продолжил: — Семьдесят третьего года рождения, бывший дворянин, до революции состоял в партии кадетов. Закончил Казанский университет по разделу истории, философии и права, совершенствовался в Ляйбцигськом университете по тем же предметам. До восемнадцатого года жил в Москве, имел адвокатскую практику среди высших слоев буржуазного общества, преподавал в Московском университете историю государства и права, печатался в «Московских ведомостях» и других черносотенных и националистических изданиях. Хотя явного антисемитизма не выказывал, но по духу антисемит, шовинист, черносотенец и реакционер. С восемнадцатого года живет в Казани. В тридцати километрах от города расположено имение Каменских Каменское с земельным наделом в семьсот десятин. Имение сгорело в гражданскую войну, земля конфискована и передана Земельному комитету. Утверждает, что от политики стоит в стороне. Между тем преподавание права ведет с позиций старой реакционной правовой школы. Сын его, офицер, воевал в бандах Колчака, убит в бою.

Секретарь поднял востроносое лицо к Зиновьеву, вздел черные шнурки бровей вверх, вместе с бровями полезла вверх густая шапка спутанных заперхотевших волос, сквозь толстые стекла очков уставился на Григория Евсеевича черными, почти без белков, собачьими глазами.

— При таких анкетных данных — и все еще на свободе? Беззобр-ррраз-зие, — проворчал Григорий Евсеевич. — Куда местное ГПУ смотрит? Развели тут барррдак, контрреволюцию под носом не видят, а туда же — в социализм! — Помолчал, трудно поднял набрякшие веки, спросил тусклым голосом: — Кем заменим этого черносотенца?