Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Пока Мося складывал бумаги в папку, его уши и шея пошли красными пятнами. Высунувшись в приемную и отдав соответствующее распоряжение, он последовал за своим хозяином, часто моргая глазами и на ходу вытирая вспотевшие ладони о просторные штаны.

Поезд на Москву из Казани отходил душным августовским вечером. На перроне возле двух мягких и двух купейных вагонов, прицепленных к двум же почтово-багажным, а те — к паровозу, и отделенных от других вагонов поезда вагоном-рестораном, толпилось несколько кучек отъезжающих и провожающих, слышались сдержанные голоса людей, не привыкших без нужды привлекать к себе внимание. Поезд следовал из Астрахани, четыре особых вагона были полностью заняты ректорами высших учебных заведений не только самой Казани, но и крупных городов Нижнего Поволжья, их заместителями по учебной и научной части, секретарями вузовских партийных организаций, высшими чиновниками провинциального наробраза, из которых многие не имели не только высшего, но даже законченного среднего образования. Однако это никого не смущало. Тем более самих чиновников. И ехал этот народ в Москву, на совещание, созываемое Наркоматом просвещения РСФСР.

За вагоном-рестораном, возле которого белыми изваяниями застыли два милиционера, бурлила и кипела, шумела на разные голоса толпа. Она взбадривала себя взвизгами гармошек и треньканьем балалаек, частушками и песнями, стонами зурны, вызывающим хохотом, сквозь которые прорезались надсадные крики татар-носильщиков и татарчат-разносчиков воды.

Там, перед общими, набитыми до отказа вагонами, толпился уже совсем другой народ: светлоглазые и светловолосые задиристые русские парни и степенные бородатые мужики; черноглазые, бритоголовые невозмутимые татары; чуваши и мордва из-за Волги, похожие на цыплят, потерявших квочку; плосколицые калмыки из степных кочевий и пучеглазые хохлы из прикубанских станиц; коротконогие горластые армяне, ширококостые турки, горбоносые и звероватые кавказцы, солидные поволжские немцы в фетровых шляпах; мастеровые, рабочие, крестьяне; в выгоревших на солнце косоворотках и гимнастерках, фуражках, тюбетейках, папахах, соломенных шляпах, в изношенных штанах с кричащими заплатами на коленях и задах, в сапогах, чувяках, лаптях; с фанерными чемоданчиками, торбами, узлами; бабы-в цветастых платках и сарафанах, с корзинами и тоже с узлами, многие с малыми детьми. И ехал этот народ не на совещания, а на стройки первой пятилетки или по каким-то своим, не слишком важным в масштабах государства, делам.

Прозвучал второй звонок.

Зиновьев, одетый в светло-серый френч, перехваченный по животу наборным ремешком, и широкие полотняные брюки, в светлой парусиновой шляпе, с тощим парусиновым же портфелем в одной руке и большим клетчатым платком в другой, которым он то и дело вытирал взопревшее мясистое лицо и шею, предшествуемый милиционером в белой форме и белом остроконечном шлеме с синей звездой, как будто на погрузку вели слона, способного отдавить ногу зазевавшемуся гражданину, сопровождаемый своими молчаливыми коллегами и секретарем, шел к вагону сквозь расступающуюся толпу. Зиновьев выглядел уверенным в себе, многозначительным и высокомерным. Весь вид его массивной, коротконогой фигуры как бы говорил окружающим: это ничего, что он сегодня всего-навсего ректор заштатного университета, но страна его знает, в Кремле с ним не могут не считаться, и он еще себя покажет.

Зиновьев шел, не глядя по сторонам и никого не замечая. Дойдя до вагона, боком протиснулся в узкую дверь, не обратив внимания на пожилого проводника-татарина, потянувшегося было за билетом, и так же боком двигался по узкому коридору до самого своего купе, тяжело пыхтя и отдуваясь.

Вслед за Зиновьевым и его спутниками трое татар-носильщиков проволокли чемоданы в парусиновых чехлах и тоже скрылись в вагоне. Через пару минут милиционер и носильщики вышли из вагона, татары кинулись на привокзальную площадь в надежде на новых клиентов, милиционер с безразличным видом встал в двух шагах от проводника, теребя желтый витой шнурок от нагана.

— Однако, шибко балшой началнык, — произнес проводник, вроде бы ни к кому не обращаясь, но милиционер сразу же напрягся и, быстро оглядевшись по сторонам, проворчал:

— Твое дело сторона. Твое дело службу править и тому подобное, а не рассуждения рассуждать.

— Моя тоже так думай, — легко согласился проводник и громко возвестил: — Ходим вагон, пожалюста! Ходим вагон, пожалюста!

Тотчас же человеческие кучки у четырех особых вагонов засуетились, послышались охи-ахи, сдержанные напутствия и женские всхлипы, торопливые чмоки прощальных поцелуев. Отъезжающие стали быстро поглощаться вагонами, провожающие прилипли к окнам и что-то кричали в них все разом, размахивая руками, позабыв о своей особости и солидности, совали в узкие щели бутылки и свертки, поднимали на руки детей.

Казалось, что расстаются эти люди навечно, отъезжающих впереди ждет ужасная неизвестность: то ли железная дорога кончится, не добежав до Москвы, и дальше пассажирам придется добираться пешком, то ли везут их вовсе даже и не в Москву, и не на совещание по вопросам дальнейшего углубления и расширения культурной революции и подготовки истинно пролетарских кадров, а на Соловки или, скажем, до ближайшего оврага.

Дежурный по вокзалу в фуражке с малиновым верхом ударил три раза в колокол, тотчас же, отвечая бронзовым звонам, свистнул паровоз, подождал маленько, решил, что свисток — это слишком для него, для шведского паровоза, жидковато, издал долгий и сиплый рев, после чего с шумом выпустил пар, с визгом прокрутил красные колеса и осторожно стронул состав с места.

Поехали.

В «мягком» вагоне за номером два, в просторном купе «международного класса» разместился товарищ Зиновьев со своим секретарем: железнодорожное начальство поселило его в нем наравне с высокими «шишками», зная о прошлом товарища Зиновьева и не очень уверенное в том, что оно, это прошлое, не вернется. В других вагонах, классом пониже, разместились работники высшего образования Поволжских краев соответствующего класса. Они расселись по мягким диванам и уставились в окна, мимо которых проплывали унылые пыльные окраины Казани, нестерпимо сверкающий на вечернем солнце широкий плес заметно обмелевшей Волги, красные от ржавчины баржи и пароходы, полусгнившие деревянные лодки, оказавшиеся на мели.

Когда окраины наконец проплыли и потянулась выжженная горячим солнцем холмистая степь, пятнаемая кое-где сиротливыми купами деревьев, некоторые ученые товарищи раскрыли свои портфели, достали из них папки с бумагами и погрузились в чтение.