Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Надя осторожно снимала со своей груди его безвольную руку, тихонько выбиралась из-под одеяла, переходила на постель мужа и долго лежала с открытыми глазами, глотая непрошеные слезы: не такими видела она супружеские отношения в своих девичьих грёзах, как-то не так должна была вершиться по ночам супружеская близость, и, уж во всяком случае, должен был Иосиф находить для нее при этом ласковые слова, говорящие о любви…

А за бронированной стеной вагона ни днем, ни ночью не прекращалась бурная и непонятная для Нади жизнь: раздавались гудки паровозов и сиплый рев речных буксиров, грохот сцепляемых вагонов, стук колес уходящих на север хлебных эшелонов, окрики часовых, нервная стрельба патрулей, далекое татаканье пулеметов и буханье пушек.

Что происходило вокруг города и в нем самом, Надя узнавала из бумаг, которые в отдельном купе печатала на штабном «Ундервуде», из отрывочных реплик красных командиров, среди которых выделялся бронзоволицый, простоватый на вид Клим Ворошилов. Происходящее пугало ее, заставляя болезненно сжиматься сердце. По ночам ей чудилось, как в город неожиданно врываются пьяные бородатые казаки и узкоглазые калмыки, рубя всех направо и налево кривыми саблями, захватывают в плен ее, Иосифа и всех остальных…

Боже, зачем только она согласилась ехать в этот Царицын!

Часто и всегда неожиданно, будто только что стоял под дверью, с застывшей виноватой ухмылкой на узких губах, в коридоре появлялся Генрих Ягода, бывший провизор, которого Иосиф прихватил с собой в Нижнем Новгороде. Этот Ягода, со странным ударением на втором слоге своей фамилии, двигался всегда как-то излишне осторожно, будто весь состоял из острых углов и шипов и потому боялся задеть кого-то и поранить. При этом на угловатом, неправильном лице его было написано сострадание и жалость к каждому человеку, на которого падал его смущенный взгляд, и даже ко всему человечеству, словно он нечаянно выдал этому человечеству не лекарство, а нечто совсем противоположное. И Наде тоже. Да и пахло от него, как казалось ей, карболкой, рыбьим жиром и гнилыми зубами.

А между тем Наде было известно доподлинно, что бывший провизор в Нижнем Новгороде работал в Чека, а в Царицыне выполняет какие-то тайные и, надо думать, весьма щекотливые поручения Иосифа, что он подобран Иосифом не из милости, а исключительно потому, что Генрих Ягода находится в родстве с самим неукротимым председателем ВЦИКа Яковом Свердловым, с председателем Реввоенсовета Троцким и некоторыми другими высшими партийными функционерами, и ей часто казалось, что Ягода приставлен к Иосифу, чтобы следить за ним и за другими революционерами и докладывать о каждом их шаге в Москву.

Задевая за все выступы и мебель длинными саблями, скрипя ремнями, большие и горластые, топали по вагону усатые Буденный, Щаденко, Тимошенко, командующий артиллерией фронта медвежеватый Кулик, другие командиры, поглядывая на Надю откровенно голодными глазами. От них, как и от ее Иосифа, разило потом, табаком, самогонкой, полынью и конской мочой. Они были грубы, хвастливы, озлоблены, речь их была корява, и лучше всего они понимали друг друга, когда сдабривали эту речь матерными словами.

Тихий, вежливый и предупредительный, появлялся в коридоре вагона начальник штаба Царицынского фронта Александр Ильич Егоров, бывший полковник царской армии. Он осторожно нес на плечах свою тяжелую голову с аккуратно зачесанными назад густыми волосами, его грубое, будто вырубленное из мореного дуба неподвижное лицо не выражало ничего, кроме усталости и постоянного напряжения. На него иногда покрикивали на заседаниях штаба и Буденный, и Щаденко, и Ворошилов, недоверчиво косился и отпускал колючие замечания Иосиф, но Александр Ильич из себя не выходил, ровного голоса не менял, только чаще окутывался дымом асмоловских папирос.

Над каждым из этих людей, и над всеми вместе, стояла в раздумье сама Смерть, и, чувствуя ее смрадное дыхание, они делали все, чтобы отбросить от себя Смерть подальше, натравить ее на своих врагов. А врагов у Иосифа и его товарищей по партии было слишком много, они рисовались воображению Нади многочисленными Кащеями Бессмертными, выступающими заодно со Смертью.

Однако, вопреки ожиданиям, под Царицыным эти люди Кащеев победили и Смерть от себя отогнали. Надя, которая долгие и тревожные дни Царицынской эпопеи провела за штабным «Ундервудом», печатая приказы, инструкции и всякие другие бумаги, в которых нередко мелькало слово «расстрелять» и которые чаще всего подписывал ее Иосиф и Генрих Ягода, постепенно осознала, что произошло это избавление от Смерти не в последнюю очередь благодаря железной воле и упорству ее мужа.

При этом Надя не думала о тех людях, которых ее Иосиф обрекал на смерть одним росчерком пера: перед ней была лишь бумага с ничего не говорящими ей фамилиями. Да и нервная обстановка, в которой она жила, заставляла ее думать исключительно о самой себе и любимом ею человеке.

С некоторых пор Надя смотрела на Сталина не столько бездумно преданными, сколько изумленно испуганными глазами, не понимая, каким образом этот тихий и вроде бы ничем не примечательный человек сумел подчинить себе своевольную массу крикливых, грубых и сильных людей, каждый из которых во время споров, не соглашаясь с Иосифом, то и дело хватался за шашку и мог разрубить посланника Ленина пополам одним единственным ударом.

Однако они не только не разрубили его, но всякий раз поникали перед ним, как провинившиеся дети, а их хватание за шашки лишь доказывало их бессилие в споре с Иосифом, бессилие перед его великой правдой и его непонятной силой.

После царицынской эпопеи Иосиф уже не брал с собой жену, она оставалась в Москве, в кремлевской квартире, работала в секретариате Фотиевой, где работали почти все жены, дочери и сестры руководящих партийных работников.

Здесь об Иосифе вспоминали не часто, но всегда с ноткой пренебрежения и превосходства, потому что каждая из женщин, в большинстве евреек, принадлежала к лагерю своего мужа, а мужья их ее Иосифа не жаловали, считая неотесанным горцем, серой бездарностью, случайно и явно ненадолго оказавшейся наверху.

Особенно часто в женском обществе осуждали Сталина за его постоянные конфликты с Троцким, которого боготворили за несгибаемую революционность, решительность и красноречие, осуждали громко, чтобы слышала Надя и, возможно, передавала их слова своему мужу, а когда Троцкого и Сталина одновременно наградили орденами Красного Знамени, многие пожимали плечами и говорили, что Троцкого, командующего всеми революционными войсками, в том числе и военным флотом, — это понятно и оправдано, а вот Сталина, который никем и ничем не командовал…