Ирина Гуро - На суровом склоне

«Ведь Гонцов спасся. Чего же ей?» — подумала Софья Павловна и тотчас устыдилась своей мысли.

Фаня как будто не замечала ни дорожной корзины, ни разбросанных по комнате вещей.

— Соня, я к вам по важному делу, — сказала она, и Софья Павловна очень удивилась, потому что никогда ни у кого не было к ней дела. Все дела относились к ее мужу и только через него касались ее. И что могло быть важное у них сейчас, когда не было в живых ее мужа. — Понимаете, Соня, — сказала Фаня, — мы должны устроить побег нашим товарищам. Из Акатуя.

Софья Павловна молчала, и Фаня напомнила:

— Эти дела так хорошо подготавливал ваш муж…

Они помолчали. Потом Фаня зашептала:

— У нас теперь так мало народу, Соня. И комитет решил попросить вас поработать. Не в Чите и не в Хилке: в месте, где вас не знают. Вам дадут паспорт… Вы же не откажетесь, Соня?

Она не сказала: «в память его». Нет, Фаня не сказала этих слов. Софья Павловна добавила эти слова сама. Мысленно.

Она сказала растерянно:

— Если смогу.

Они опять с минуту помолчали, и Софья Павловна услышала какой-то тихий и равномерный стук. Что-то стучало негромко, настойчиво, непонятно где.

— Смотрите, ведь это капель, весенняя капель, — сказала Фаня. Сощурившись, она смотрела в окно, и Софья Павловна увидела, что Фаня щурится от солнца, горячего даже зимой читинского солнца. Как часто бывает в Забайкалье, погода круто изменилась за то короткое время, что они сидели тут вдвоем: стих ветер, выглянуло солнце, медленно и трудно начали таять сосульки под крышей.

Вечером из номеров Зензинова вышла женщина, укутанная в темную шаль. Она долго ходила по улицам, иногда оглядываясь. Но время было позднее, улицы пустынны, никто не следовал за ней. Изредка проезжал казачий патруль, или дворник, зевая, показывался в воротах.

Женщина кружила по улицам, но путь ее не был бесцельным. Медленно приближалась она к дальней слободе, беспорядочно заставленной деревянными, черными от старости домами. Это был поселок Извоз, называемый так, потому что населяли его извозчики. В большинстве домов было темно. Женщина скользила мимо. Дом, который привлекал ее, выходил окнами в палисадник, где торчали голые ветви забайкальской желтой акации. За стеклами брезжил свет.

Она приникла к окну и сквозь неплотно задернутую занавеску увидела внутренность комнаты. На столе горели субботние свечи в тяжелых серебряных подсвечниках. Простирая руки к пламени их, стоял высокий старик в черном сюртуке и ермолке, губы его шевелились. Никого не было больше в комнате, и женщина подумала, что и некому быть. Что шептал он? О чем думал, на что надеялся? Или молился? Женщине показалось, что она ощущает знакомый с детства запах: табака, стеарина и сосновых поленьев, горящих в печи.

Она вышла из палисадника так же незаметно, как вошла.

Этой же ночью, на тридцать втором километре от Читы в сторону Карымской, в доме лесника заседал Читинский комитет партии. Обсуждался один вопрос: об организации побега осужденным участникам восстания с Акатуйской каторги.

Подготовка побега началась в Иркутске. На заседании комитета об этом доложила иркутская подпольщица Фаня Альтшулер. Уроженка Читы, дочка ломового извозчика, Фаня уехала из города, неузнаваемо изменив свою внешность. Она умела завязывать нужные знакомства и имела настоящий, «железный» паспорт на имя Полины Герасимовны Туиновой.

В опустошенном доме Кларков все говорило о несчастье. Каждая мелочь ранила воспоминанием. В столовой остановились стенные часы, маятник замер в деревянном футляре за толстым стеклом.

И Нюта вдруг горько и не таясь заплакала. Марья Федоровна не стала утешать ее. Одна и та же картина стояла перед ними: Павел Иванович с сосредоточенным видом, словно совершая некий ритуал, открывает ключиком шкафчик с часами, переводит стрелки, подтягивает цепь маятника. Это была его прерогатива. И то, что теперь в квартире не слышно было уютного тиканья часов, казалось еще одним знаком сиротства и опустошения.

Стояла уже ночь, и Марья Федоровна уложила Нюту рядом с собой на постели мужа. Обе долго не могли уснуть. Мария Федоровна читала толстый переводной роман, плохо понимая прочитанное. Но мерный шелест страниц успокаивал.

Нюта лежала без сна. В световом круге на потолке возникали перед ней картины прошлого, и все в нем было дорого, по всему болело сердце.

Как это началось? Знакомство, дружба, любовь?..

В Чите нет искусственных катков, о которых рассказывала мать. Катаются на реке Читинке. Очищают от снега огромный ледяной овал. Играет оркестр пожарной команды в балагане, выстроенном на берегу, открытом со стороны реки. Звуки простенького вальса, звонкие выкрики катающихся, шум и суета на берегу, визжащие звуки, с которыми коньки режут лед, смех, обрывки разговоров — все уже издали волнует, создает особое настроение радостного ожидания.

Борис, спеша, прилаживает коньки, с разбега делает большой круг, сильно наклоняясь вперед и заложив руки за спину. Где же Нюта? У Бориса в семье — воспитание свободное: родителям даже не приходит в голову, что в эту зиму на каток, на дальние походы в сопки Бориса манит не только любовь к спорту и природе.

Но Нюта — под вечным контролем матери. Кажется, недавно ее никуда не пускали, кроме церкви. И впервые Борис познакомился с ней именно у гимназической церкви. После службы в церкви за гимназистками заходили братья или знакомые. Они собирались у ограды и провожали девушек домой. За Нютой никто не приходил. Как-то Борис догнал ее уже на пути к дому, заговорил с ней смело, как со знакомой. Да ведь они давно знали друг друга в лицо. Борис, надо не надо, старался пройти под окнами низенького дома, где жила Нюта с матерью. Нюта отвечала стесненно. Светлые глаза, несколько узкие, бурятского типа, с негустыми, но кажущимися очень темными на матово-бледном лице ресницами, смотрели на Бориса без боязни, чуть удивленно: нет, не в обычае читинских скромниц-девиц были знакомства на улице. Да и с кем знакомство? С Борисом Кларком, юношей из «такой» семьи, с сыном ссыльного революционера, как передавали друг другу на ухо гимназистки. Само знакомство это было уже крамолой.

И все же Нюта выходила на угол заснеженной улицы, спускалась к реке, позванивая коньками, висящими на меховом обшлаге скромной шубки.

На берегу, у самого льда, стоят стройные молодые елочки. Зеленые их, широкие книзу, платьица припорошены снегом.

Не очень уверенно Нюта скользит на «снегурочках», на ней юбка, отороченная белым мехом, высокие, туго зашнурованные спереди ботинки, белый шарф закинут концами назад.

Простенький вальс. Два-три такта. Хрипло звучит труба. Нюта не видит лиц музыкантов, но очень ясно их представляет себе, особенно известного всей Чите трубача, пожарного Мотю.