Михаил Булкаты - Живой обелиск

Бабушка Кудухон постелила мне у открытого окна. Я слышал, как на лесистых склонах Иально орали сарычи и жалобно причитал филин. Над лысой вершиной горы уже мерцала зеленоватая утренняя звезда, а из узкого ущелья Иори доносилось мягкое, убаюкивающее шуршание реки, и время от времени слышался пронзительный вой голодных шакалов.

За деревянной перегородкой вдруг замычал теленок. Я лежал с открытыми глазами и смотрел на черные контуры гор, нарисованные на звездном небе, и на дугу Млечного Пути, пересекающую Иально пополам. Я думал о боли и грусти, из которых, по словам Заура, состояло наше прошлое. Эти чувства дремали в нас, и мы хотели о них забыть, но неожиданно огонь воспоминаний вспыхнул с новой силой…

В соседней комнате возилась бабушка Кудухон. Рядом со мной на кровати спал Заур. Я стянул с него одеяло и потряс за плечо.

— Я не сплю, — шепнул он.

— Слышишь, Эрнесто! Получается, что Хадо не уехал в Телави, а просто сбежал!

Заур задержал дыхание:

— Слабости бывают у всех, а вообще Хадо геройский малый… Спи, а то нана услышит.

— Ничего геройского я в Хадо не заметил! — сказал я в надежде подзадорить Заура, но почему-то меня испугал собственный шепот. Он походил на треск сухих сучьев или на шуршание пергамента.

За перегородкой мычал теленок, жалобно призывая мать. Погас тусклый свет, проникавший в нашу спальню сквозь дверную щель из соседней комнаты. Наверное, бабушка Кудухон кончила чистить одежду и кирзовые сапоги Заура и легла спать.

— Слышишь, Астаноглы! Хадо рос на наших глазах, но, видимо, мы его не до конца знаем… Бывает же так: человеку не хочется признаться в чем-то самому себе, хотя он ничего зазорного не совершил…

— Против Леуана мы с тобой восстали раньше Хадо, но никто этот поступок не считает героическим.

— Это че-пу-ха! То, что он предложил Леуану сесть в кузове самосвала, — чепуха. Это шутка Хадо, которой он заглушает боль… Ты помнишь нашего директора Авксентия Хасакоевича и его заученные тосты? — спросил вдруг Заур.

— Чудак, как же не помнить! Они всегда кончались овациями, но при чем тут Авксентий Хасакоевич и его тосты?

— А при том! Был случай, когда речь Авксентия Хасакоевича, произнесенная им по шпаргалке, не кончилась хлопаньем в ладоши.

— Я тебя спрашиваю про Хадо!

— Я о нем и говорю, Миха! Нас тогда уже здесь не было. Мне рассказывал об этом не Хадо и не Асинет, а другие… Таймураз — внук старого Бибо, Асинет и Хадо получали аттестаты зрелости. Вечер устроили в помещении Гомборской школы, присутствовали все учителя и выпускники.

Накануне Хадо и Таймураз купили у чабанов в ауле Бочорма барашка, привезли бочонок вина из Кахети. Хадо был в трауре, он переживал смерть отца, но все-таки пришел на праздник. В актовом зале переливались разноцветные огни. Тамада произносил выспренние тосты, собравшиеся рукоплескали ему, а музыканты играли туш. Да и как не хлопать, если тамадой был Авксентий Хасакоевич, славившийся искусством застольных речей! Он любил порядок и строгий регламент, радовался, когда на лицах слушателей видел восхищение произнесенным им острым словом. Свои речи он заучил до того, что пользовался за столом готовыми формулами, как на заседаниях педагогического совета. Коллеги слышали его много раз, а выпускники знали способности своего директора из рассказов. Знали, что в заключение тамада выпьет за здоровье «сестер и братьев, считающихся украшением нашей жизни», не забудет родственников, близких и дальних. Потом предоставит слово выпускникам, которые впервые в жизни смогут говорить с учителями на равных.

Асинет сидела по левую сторону тамады. Ее мутило от его речей.

«Авксентию Хасакоевичу нужно бы обновить шпаргалку, до дырок протерлась бумага», — шепнула она сидевшему рядом Таймуразу.

«Сейчас будет приложение к шпаргалке, индивидуальные тосты выпускников и песни…» — ответил он.

«Тебе-то что, Таму! Ты и тост произнесешь, и песню споешь! А как мне быть? Ведь я не умею…»

«Ты как-нибудь выкрутишься. А вот Хадо…»

Кого-то из выпускников наградили ободряющими возгласами. Музыканты сыграли туш.

«Смотри, Таму, очередь дошла до Хадо! У него побледнело лицо… Может, ему плохо?» — сказала Асинет.

«Нет, Аси! Просто он не может выйти из тумана, которым его окутала смерть отца…»

«Как он любил своего отца…»

«Мы тоже хороши! Он работает, балагурит, а мы думаем, что все в порядке…»

«Смотри, кажется… кажется, он плачет!»

«Ничего, он справится и с собой, и с Авксентием Хасакоевичем!»

Хадо стоял в самом конце длинного стола, протянув вперед большой рог с вином, и выжидал паузу.

«Слово предоставляется выпускнику Хадо Кимыцовичу Дзесты», — торжественно объявил тамада.

«Товарищи! — почти шепотом сказал Хадо. — Я хочу поднять тост за наше вчера, которое дает нам уроки на завтра, за грусть, что живет с нами и заставляет нас быть людьми всегда и везде…»

«Э-э-э, Хадо, ты всегда любишь оригинальничать? Мы же пришли не на траурное заседание, а на праздник!» — сытое лицо тамады перекосилось, словно он съел неспелую сливу.

Хадо кашлянул в кулак и поднял полный рог еще выше. У него горели глаза.

«Я внимательно слушаю речи нашего наставника и думаю: какое же щедрое сердце у Авксентия Хасакоевича! Ведь даже сегодня, когда мы уже прошли путь длиной в десять лет и настал первый день самостоятельности, он не бросает нас на произвол судьбы и старается согреть теплом своей души так, чтоб это тепло грело нас всю жизнь!»

Лицо тамады расцвело, Хадо замолчал.

«Говори, Хадо, не стесняйся!» — подбодрил его тамада.

Кто-то захлопал в ладоши, Авксентий Хасакоевич мигнул музыкантам, и прозвучал туш, но Хадо, подняв рог с вином выше головы, махнул рукой:

«Я еще не все сказал… Спасибо, Авксентий Хасакоевич, за то, что вы развлекаете, веселите нас, но что делать, если мне, Хадо Дзесты, не хочется петь и танцевать?»

«Ты у нас отнимаешь много времени, а мне надо произнести еще семь тостов», — вставил Авксентий Хасакоевич.

«Пусть говорит!» — крикнул один из учителей.

«Говори, Хадо! Мы тебя слушаем!» — поддержал другой.

Воцарилась тишина, в руках Хадо дрожал рог.

«Я хотел произнести тост от имени тех, что шли впереди меня, от имени старших и младших, живых и не живых. — Голос Хадо тоже дрожал, и он говорил с большими паузами. — В начале войны мне было всего четыре года, и вы можете мне сказать, что я не имею морального права говорить о вещах, свидетелем которых не был… Но у меня есть товарищи. Им было тогда по двенадцать, они разрешали мне играть с ними в войну, и я запомнил многие печальные игры…»

Тамада смотрел на Хадо осоловелыми глазами, Хадо прижал рог к груди.