Михаил Булкаты - Живой обелиск

Тогда еще в нашем ауле школы не было, и мы со старшим братом Бечыром ходили за семь километров пешком. По утрам Бечыр ухитрялся выйти из дома раньше меня, чтобы проторить на снегу тропинку.

А я сам любил пробиваться по свежему, еще не слежавшемуся снегу. Его смягченный намокшими чувяками хруст щекотал сердце, манил кристаллический блеск вспыхивающих на солнце снежинок. Но этой радости меня обычно лишал Бечыр:

— Иди за мной, малыш! А то уже запыхался… Неохота таскать тебя на спине! — одергивал он меня, когда я порывался вперед.

Меня бесило это «малыш». Я подкрадывался сзади, примеряясь к Бечыру, но макушка моя едва доставала до его плеч.

Бечыр, конечно, чувствовал, что я к нему примеряюсь.

— Ты здорово вытянулся в последнее время, малыш! — говорил он. И улыбался так, словно этой улыбкой платил мне долг. Скрещенные брови Бечыра поднимались, и от искр, мерцавших в черных глазах, светлело смуглое лицо.

Мне нравились лукавые ямочки на щеках Бечыра, и я прощал ему даже свое унизительное прозвище. Я понимал, что за его смешком скрывается что-то доброе, да и посмеивался он, когда мы были одни. А порою замечал, что он играет со мной, когда ему совсем не хочется. Почему он прикидывался?

Бечыр не любил говорить о своих огорчениях. От отца с фронта давно не было вестей. Глядя на встревоженные глаза гыцци [1] Гыцци (или нана) — мама. , я делился своими опасениями с Бечыром.

— Малыш, ты пригодился бы вторым пилотом Чкалову, когда он летел через полюс в Америку. — Бечыр умел успокаивать меня и гыцци. Я привык к его улыбке.

Меня давили плач и горе, которые приносил в аул четырнадцатилетний почтальон Илас. От них спасали только улыбка Бечыра и ласковое бормотание дедушки Кудзи, встречавшего нас по дороге в школу.

Война поселилась в саклях нашего аула, витала над проселочной дорогой, пустовавшей целыми днями. Она проникла в глаза гыцци, которые пронизывали меня каким-то странным, отчужденным холодом. Не слышно было стрельбы, но везде была война. Так мне тогда казалось.

— Малыш, как ты думаешь, сколько было Робинзону Крузо, когда он попал на необитаемый остров? — Бечыр опять притворялся, будто в мире ничего не происходит, и его притворство почему-то успокаивало.

Миром веяло на меня и со двора дедушки Кудзи. Каждое утро мы видели старика, оперевшегося на свой узловатый коричневый посох. Я знал, чувствовал спиной: Кудзи провожает нас и не сдвинется с места, пока мы с Бечыром не скроемся из виду. Я оборачивался, чтобы увидеть прощальный взмах его руки и услышать бархатное бормотание:

— Не дай бог и одного дня прожить без этих мальчиков!..

Бечыр и вправду считал меня малышом. Как только появлялся Илас и вспыхивали женские причитания, Бечыр меня куда-нибудь уводил. Меня преследовал женский плач и душили слезы, а Бечыр говорил:

— Не надо, малыш! Так было при всех войнах…

Я чувствовал в его голосе примесь горечи, но говорил он спокойно, точно знал лучше других, как было при прошлых войнах. И я думал: «Значит, пока не все потеряно!»

Как-то, улучив момент, мы зашли с Бечыром в комнату, где стоял окованный серебряными обручами огромный старый сундук матери. Гыцци ненадолго куда-то ушла. Загадочно поблескивающие глаза Бечыра говорили: опять он что-то задумал.

Выглянув из предосторожности в окно, Бечыр на цыпочках подошел к сундуку и потянул вверх овальную крышку. Режущий скрип ржавых петель оглушил весь дом: сундук не открывался с того дня, как отец ушел на фронт.

На аккуратно сложенной черной черкеске с газырями лежало отцовское оружие. Глядя на серебряные ножны кинжала, сабли и головки газырей, я вспомнил, как гыцци их раньше чистила и вывешивала проветривать во дворе. Не было от хозяина оружия вестей, и гыцци забыла о том, что клинки кинжала и сабли нужно смазать салом.

Отодвинув оружие в сторону, Бечыр извлек из сундука черную черкеску с газырями, надел ее, опоясался ремнем с серебряными насечками и подвешенными на нем кинжалом с саблей, нахлобучил бухарскую папаху, и в комнате раздался чистый звон обнаженного клинка. Теперь я окончательно понял, каким малышом выглядел в глазах Бечыра.

— Где же она его спрятала?.. — бормотал Бечыр себе под нос и копался в сундуке, окунувшись в него головой.

— Что ты еще ищешь? — спросил я.

— Сейчас увидишь, малыш!

Под старым бордовым женским платьем с подвесными рукавами, обшитыми золотой нитью, лежал маузер в деревянной кобуре, а рядом — защитного цвета кисет с патронами. Наконец-то Бечыр нашел то, что искал.

— Как же это отец забыл взять с собой оружие! — вырвалось у меня.

— Против Гитлера — с маузером времен гражданской войны?

Он нажал маленькую кнопочку, открыл крышку деревянной кобуры, вытащил из нее маузер с чуть поржавевшим длинным стволом и костяной рукояткой с какими-то надписями, вскинул его, прицелился в темный верхний угол комнаты. Ожидая выстрела, я с трепетом смотрел на спусковой крючок, который Бечыр, напрягшись, надавливал указательным пальцем. Но раздался только сухой щелчок, и, когда Бечыр уверенно вложил маузер обратно в кобуру, я убедился, что он проделывает это не впервые.

— Почистить бы его, малыш! А то вернется отец, застанет свое оружие заржавленным — стыдно нам будет, — сказал он.

Я не мог оторваться от маузера с высунутым из глазницы деревянной кобуры холодным и длинным дулом. Я забыл о войне, о гыцци, которая могла вот-вот зайти, о черкеске — Бечыру не хотелось снимать ее. И бордовое платье, переходящее из поколения в поколение, надеваемое лишь один раз в жизни, и черкеска с серебряными газырями — все было ничто в сравнении с легендарным маузером.

«Наверное, Бечыр хочет уйти с оружием отца! Но раз он доверяет мне, то и меня возьмет с собой! — думал я. — Куда он может уйти и зачем? Наверное, я сошел с ума! Как-то странно получается, — размышлял я, — вещи, которыми человек пользуется в мирное время, еще ни о чем не говорят, а вот оружие!..»

— Бечыр, неужели оружие способно нести правду?

Бечыр удивленно уставился на меня.

— Не всегда, малыш. Но оружие может хранить в себе правду о неправде, — сознавая значительность сказанного, произнес Бечыр и, прикрыв бордовым платьем маузер, продолжал шарить по углам сундука.

Я был разочарован.

— Есть вещи, малыш, которых ты еще не понимаешь. Зачем тебе правда, скрытая в вещах? Глянь-ка лучше в окно!