Михаил Булкаты - Живой обелиск

— Что он тебе сказал?

— А разве, говорит, из вашего двора не ушел мужчина?

— Значит, он пока не знает… о черных бумагах?

Бечыр потупился.

— Как же он может не знать, малыш? Он спрашивал меня о гыцци.

— Откуда он знает о гыцци?

— Он знает обо всех детях, обо всех матерях и женах фронтовиков… Ты, говорит, товарищ Бечырбек, видно, храбрый мальчик, но до призыва тебе еще далеко. На фронтах, говорит, у нас трудное положение, но не такое, чтобы поставить мальчиков под винтовку.

— Правда, Бечыр! Тебе же еще и семнадцати нет!

— Да, малыш, но есть неписаный закон, по которому идущий вслед берет оружие павшего… Так говорил дедушка Кудзи, малыш!

— Ты так и сказал комиссару?

— Да, малыш.

— А он?

— И в тылу, говорит, нужна не меньшая храбрость. Будто я сам не знаю, что не так-то легко ждать каждую минуту прихода почтальона и читать в глазах женщин страх… Я не мог ему сказать, что не в силах таскать эти… — Бечыр достал из-за пазухи пачку извещений и сжал их в кулаке. — Я не мог сказать, что струсил и ухожу туда, где легче!

Вот когда прорвало Бечыра! Он упал ничком на землю и стал бить ее кулаком.

— Ты, говорит, еще мальчишка! А Тотрадз — не мальчишка? А сирота Нестор — не мальчишка? А где Тотрадз и Нестор, где? Скажи мне, товарищ комиссар? Где мой отец и кто будет мстить за них, за твою правую руку, товарищ комиссар, скажи! — кричал он, будто рядом с ним сидел не я, а однорукий комиссар с пустым рукавом, засунутым за пояс.

Я представил себе бесконечную темную дорогу, уводящую Бечыра от нас с гыцци. Мысленно провожал его до тех пор, пока он не превратился в маленькую, едва уловимую точку в ее конце. И тут же я возвратил его к нам.

— А как же гыцци? — Я испугался собственного голоса.

Бечыр встал с земли.

— Ты уже мужчина, малыш! Ты должен присматривать и за гыцци и за дедушкой Кудзи.

— Я не могу встречать Иласа…

Бечыр подсел ко мне.

— Не надо встречать Иласа, малыш. Он все знает…

— Бечыр, мы с гыцци будем ждать тебя в конце аула.

— Хорошо, малыш… Я вернусь, малыш, и мы сдобой построим памятник Тотрадзу и беспризорному сироте Нестору Джергаты.

Я гладил курчавые волосы Бечыра и молчал. Бечыр передал мне потрепанную пачку извещений и сказал сухо:

— Что бы ни случилось, никому их без меня не показывай… Гыцци тоже о них ни слова! А дорогу я найду и без комиссара.

…Утром на подоконнике рядом с учебниками лежал маленький листок бумаги, исписанный курчавым, как волосы самого Бечыра, почерком:

«Гыцци и Дзамбол! (Слава богу, первый раз обращается ко мне по имени!) Не пугайтесь, я ухожу туда, где находятся лучшие мужчины нашего аула. Бечыр».

Эх, Бечыр, Бечыр!.. Неужели ты думаешь, что уйти, туда, где лучшие мужчины нашего аула, никто не хочет, кроме тебя!

Дней через двадцать к нам ворвался Илас, размахивая треугольником.

— Тетя Нанион! Тетя Нанион! Письмо от Бечыра! — кричал он, захлебываясь.

Гыцци бросилась к лестнице:

— Илас, мальчик мой! Да наградит тебя бог долгой жизнью и радостью! — Гыцци плакала и смеялась.

Читать она не умела, но узнать курчавый почерк Бечыра ей было нетрудно.

— Прочти-ка письмо, Дзамбол!

Я пробежал глазами лист бумаги.

«Гыцци! Дзамбол! Пишу вам из Одессы. Спешу, очень спешу, гыцци, но обязан написать тебе и сообщить о своем здоровье. Гыцци, прости меня за все. Я не мог иначе. Я струсил, стал бояться твоего взгляда и появления маленького Иласа, который боялся аульчан так же, как и они его. И перестал расти от страха. Я не мог, гыцци, я сдался и ушел туда, где нет страха. На передовую меня пока не пускают, и я вынужден есть солдатскую порцию даром. Здесь почти как в тылу. Придет время, ответит Гитлер за все… Гыцци, прости меня за самовольство. Передайте Кудзи, что его фандыр здесь, в окопах, что вместе с ним воюют его хозяева — живые и неживые. Привет всем. Ваш Бечыр!»

…Коротка радость, горе тоже должно быть коротким. Открой ему дверь настежь — и оно искромсает и раздавит тебя. Чтобы утолить боль, надо лизать рану языком молча. Тогда от твоих стенаний не будет больно другим. Так меня учили Бечыр и дедушка Кудзи.

Вчера Илас принес в наш дом треугольную радость. Потом исчез. Жди его теперь целую вечность. Приходить к нам он стал все реже и реже. Гыцци по ночам бредит, вспоминает то Бечыра, то Иласа. Чем я могу ей помочь?

Открыв скрипящую калитку, Илас, крадучись, пробирается в наш двор. Он стоит перед гыцци с поникшей головой, как будто виноват, что опоздал с письмом Бечыра. Я стою за спиной гыцци и вспоминаю слова брата: «Страшный человек почтальон Илас».

— Тетя Нанион, прости меня! Не утерпел… открыл письмо Бечыра, — сорвавшимся голосом произнес Илас.

— Илас, мальчик мой! — Гыцци плакала от радости и от жалости к Иласу.

«Ранен в колено, — писал Бечыр, — не рана, а царапина. Меня больше задел упрек сержанта Скворцова, чем эта царапина. «Не лезь в глотку фашиста, это тебе не игра в чижики. Пуля достанет их и на расстоянии!» — сказал он мне в санчасти. Меня поучает, а сам идет на них, как таран. Посмотреть бы на него, как он бросается на эту сволочь! Я много раз смотрел на Скворцова и задавал себе вопрос: какое зло надо совершить, чтобы заслужить ненависть такого доброго человека! Как-то я спросил его об этом, но у него отнялся язык. Потом он поднял над головой сжатый кулак и процедил сквозь зубы: «Они мне должны!» Они должны всем, но дочь и сынишка сержанта Скворцова попали под бомбу, отец не нашел даже их костей… «Под музыку твоего фандыра спляшу гопака перед рейхстагом», — шутит иногда Скворцов. Куда там, разве ему до танцев! Но я жду этого дня, мы идем к этому дню…»

Молчит гыцци, молчит весь аул, потому что Иласа давно не видно. У гыцци нет больше терпения, и она сама идет разыскивать мальчика. Кажется, почтальон прячется и от нее и от всех.

По ту сторону каменной ограды стоит дедушка Кудзи. Смотрит из-под ладони на проселочную дорогу. Там ни души.

Из-за ограды я не вижу дороги, но легкий шорох шагов на пустой улице настораживает меня.

Зачем Илас пришел к дедушке Кудзи? Кудзи ведь никого не ждал. И фандыр держит в руках… Я присел под оградой. Мальчик бросился к старику.

— Дедушка! Не могу больше его прятать, но как показаться с этим… тете Нанион! Я не хочу! Я не буду… Хотя Бечыр сам наказывал мне придерживать горе при себе… Но эта война такая долгая…

Перепрыгнув через ограду, я выхватил из рук Иласа треугольное письмо.

— Крепись, сынок… Ты должен утешить гыцци! — шептал Кудзи, и его трясущиеся пальцы запрыгали на глянцевитом набалдашнике посоха.

Письмо было коротким:

«Много горя помог перенести нам этот фандыр, но на этот раз подвел и себя и своего хозяина. Оба смертельно ранены одной пулей. Сержант Скворцов».