Михаил Булкаты - Живой обелиск

— Какая же нужна сила, чтобы запереть собственное горе в сундук и двадцать лет никому не показывать?

— Это могут только люди, похожие на нашего старика [4] Раньше осетинская женщина не имела права называть по имели старшего мужчину, носящего фамилию ее мужа. .

— Кудзи раскрыл свою боль перед нами с малышом, гыцци.

— Значит, он считает вас достаточно взрослыми.

— Горе, идущее оттуда, — Бечыр показал рукой вдаль, — к дедушке Кудзи пришло раньше, чем к другим, гыцци! На двадцать лет раньше!

— Да, сынок. Ему никто не приносил черную бумагу. Он видел это собственными глазами… Он потому и молчит, сынок, что сейчас больно всем.

Бечыр снял со стены инструмент.

— Гыцци! Две вещи были у дедушки Кудзи: фандыр и песня. Он хранил их целых двадцать лет, а теперь вот подарил нам с малышом…

Бечыр лежал с открытыми глазами, и мне казалось, я слышал, как вспархивали его длинные ресницы.

Играть Бечыр не умел. Кроме нескладного бренчания, у него ничего не выходило. Неподатливые пальцы быстро немели, но песня Кудзи и его наказ не давали Бечыру покоя.

Он научился играть. Грубые, как прутья, пальцы ожили, стали послушными, и я уже не знал, кем все-таки станет Бечыр: летчиком, альпинистом или музыкантом.

По ночам Бечыр забывал о сне. Играл, смеялся над собственной импровизацией, пел. Гыцци тоже радовала музыка Бечыра, но чувствовало ее сердце, что за его смехом и весельем что-то таится.

— Отдохни, сынок, и музыке дай отдохнуть, — умоляла она.

Но Бечыр играл и пел. Играл и пел.

Война началась давно и тянулась так долго, что успели уйти на фронт соседский мальчик Тотрадз, который был всего на полтора года старше Бечыра, Бечыр слонялся как одичалый, не находил себе места.

Дни скользили друг за другом, как четки, перебираемые дедушкой Кудзи. Аул опустел и заглох. Лишь изредка, когда Илас приносил в чью-нибудь саклю треугольное письмо, слышались радостные восклицания.

Во мне и поныне живет страх перед почтальоном, перед той облезшей дерматиновой сумкой, перекинутой через плечо.

— Нет страшнее человека, чем почтальон Илас, — сказал как-то Бечыр по дороге в школу.

Я оцепенел. Оказывается, Бечыр думал о том же.

— Что тебе плохого сделал Илас?

Бечыр снисходительно улыбнулся.

— Я сказал не «плохой», а «страшный».

— А разве между плохим и страшным есть разница?

— Есть, малыш. Быть страшным Иласа заставляет война. — И Бечыр показал мне какой-то клочок бумаги. Я развернул его. В глазах потемнело. Я различал только одно слово — «Погиб». Расплылись и очертания смуглого лица Бечыра.

— Бечыр! Ведь Тотрадз совсем недавно ушел!.. Откуда оно у тебя?

— У Иласа взял…

Так вот зачем он каждый день звал меня встречать Иласа! Я не хотел видеть этой черной сумки и отказывался встречать почтальона. И Бечыр шел один, без меня.

А сейчас Бечыр стоял с побелевшими губами и одно за другим выдергивал из кармана извещения, блуждая прищуренными глазами по чистому небу, точно там искал души павших. Я беззвучно считал эти страшные бумаги. Их было семь. Вот они, спрятанные Бечыром души павших: мой родной дядя — балагур и шутник Баграт, сын старого плугаря Бика — тихоня Гиуарги, сыновья вдовы Терезы — Авксентий и Иуане, средний сын Беджа Теблойты — Архип, беспризорник и бывший пастух аула Нестор Джергаты и… Тотрадз.

Бумаги жгли мне ладони. Я вернул их Бечыру.

— Надо раздать их матерям.

У Бечыра вспыхнули глаза.

— Ты что, свихнулся, малыш? Раздать мог и сам Илас, но он таскал их в черной сумке уже целый месяц..

— А что с ними делать?

— Прятать до конца войны, потому что причитания семи матерей страшней самой войны, а сейчас надо воевать… Хотя не семи матерей… — поникшим голосом добавил Бечыр и среди извещений выбрал одно — о Несторе Джергаты. — Вот это никому не отдашь, малыш! У Нестора никого нет… У него нет матери, малыш!..

У меня пересохло во рту. Не мог же я по молодости сказать Бечыру, что он сильнее Кудзи, что они с Иласом великодушные мальчики, если взялись таскать в собственных сердцах горе всего нашего аула. До самого конца войны.

Я плелся за Бечыром и представлял Тотрадза, играющего с нами в чижики. Мы прыгали с верхушек деревьев в ледяную горную речку и скакали нагишом на неоседланных конях, как все аульские мальчишки. Теперь Тотрадз не крикнет утром Бечыру: «Выходи, если ты не трус, а настоящий сын нартов!»

— А ну как Илас с такой бумагой зайдет в наш двор?.. — буркнул Бечыр.

Во мне застыла вся кровь.

— Замолчи! — заорал я.

— Я-то буду молчать, малыш! Думаю, что Илас тоже будет держать язык за зубами. А ты?

Бечыр думал, что я не выдержу. Но я выдержал, когда Бечыр отнял у Иласа бумагу с каймой, адресованную гыцци.

Потом он как слепой бежал по кукурузному полю. Под его ногами трещали ломающиеся стебли. Первый раз я видел Бечыра плачущим. «Это им не пройдет даром! Это им не пройдет даром!» — рыдал он.

Всю ночь в висках стучали слова Бечыра: «Это им не пройдет даром». Он лежал рядом со мной и не спал. Сдерживал дыхание от страха, что из горла вместе с выдохом вырвется стон.

В другом конце комнаты спала гыцци, вскрикивая и что-то шепча во сне. Утром жалко было смотреть на ее сгорбленную фигуру. Она ходила по пятам Бечыра.

— Бечыр, неужели ты до сих пор не видел Иласа?

От одного упоминания этого имени меня пробрала дрожь, и я чуть было не крикнул: «Отдай маме бумагу!»

Я задыхался, а Бечыр ловко развел в очаге, огонь, поставил на треножник медную кастрюлю со вчерашней кизиловой похлебкой и стал сосредоточенно набивать свои чувяки мягкой золотистой соломой.

Почувствовав затылком взгляд гыцци, Бечыр тихонько запел. Гыцци улыбнулась, но я-то знал, во что обходилась Бечыру песня, и, чтобы не выдать себя, схватив свою ситцевую школьную сумку, выбежал на улицу.

Бечыра не было видно весь день.

— Был у военного комиссара, — сказал он вечером.

Вот и ко мне подступила война вплотную. Не видеть мне теперь впереди спасительной спины Бечыра. От ужаса у меня загорелись уши и щеки.

— Бечыр! Не надо! Не оставляй меня одного!

— Ну что ты, малыш! Ты же мужчина…

— Все равно не надо, Бечыр!

Я смотрел на хмурое лицо Бечыра, а он рассеянно поглаживал меня по голове.

— Тебя не примут!

— Он и не принял меня, малыш. Так что успокойся!

— Кто тебя не принял?

— Тот! Однорукий комиссар.

— У комиссара, наверное, без нас дел по горло.

— Да, но он не имеет права смотреть на взрослого человека как на какого-то мальчишку!

Я был благодарен однорукому комиссару, что он не принял Бечыра. И спросил, точно сожалея:

— Он тебя совсем не послушал?

— Я обратился к нему по форме, а у него перекосились усы… Слушаю, говорит, товарищ Бечырбек. В нашем ауле, говорю, нет двора, из которого не ушел хотя бы один мужчина, а из некоторых даже по два и по три… И увидел пустой правый рукав гимнастерки, засунутый за пояс. И почему меня напугал пустой рукав? Не знаю. Наверное, я обыкновенный трус…