Михаил Булкаты - Живой обелиск

Письмо Скворцова выпало у меня из рук. Я ничего не слышал и не видел, кроме всхлипываний Иласа и слез дедушки Кудзи, текущих по его белой бороде.

Кудзи незачем было читать письмо сержанта. Фандыр рассказал ему о Бечыре.

— Идем! — сказал Кудзи, подняв письмо.

Мы пошли к гыцци. Кудзи нес и письмо и фандыр.

Гыцци перевязала рану фандыра черной повязкой и повесила его рядом с фотографией Бечыра.

…Война кончилась давно. Только не для нас с Иласом. По вечерам мы ждем Бечыра в конце аула. Фандыр тоже молча ждет своего хозяина.

Как-то к нам зашел дедушка Кудзи, сел, покряхтывая, на треножник и спросил гыцци:

— Невестка, не найдется ли у тебя рога араки?

Гыцци, встрепенувшись, кинулась к шкафу.

— Как же, ма хадзар! [5] Обращение, обозначающее: быть таким же дорогим, как дом вместе с семьей. Как не найдется?!

Дедушка Кудзи пожелал долголетия семье. Не забыл и почтенных родителей и, упоминая об усопших, посмотрел в угол.

— Пусть живут в царствии небесном молодые, ушедшие от нас безвременно. — Он запнулся и после долгой паузы, протянув руку к фотографии, закончил тост: — За здоровье Бечыра!

Гыцци плакала и вытирала слезы краем черного платка.

— Горе мне! Какое же здоровье может быть у мертвых?

— Не права ты, невестка! — Кудзи встал и, постукивая посохом, направился в угол. Застыл перед фотографией и что-то долго шептал, точно молясь.

Потом снял с гвоздя фандыр и вернулся к своему треножнику.

— Ты не права, невестка. Ты не права, мать невернувшегося сына!

Ногтем большого скрюченного пальца Кудзи задел нижнюю струну. Раненый фандыр задребезжал, как треснувший колокол.

— Оставь его! — умоляла гыцци. — Когда это было, чтобы воскрешались мертвые.

— Нет, невестка, нет! Не склоняй голову перед смертью, а не то растопчет она тебя. — Говоря это, Кудзи размял кусок воска, залепил им дырочку от пули. Его пальцы легко пробежались по струнам. И я услышал звонкий голос старого инструмента.

Бечыр, маленький мой сынишка, стоял перед дедушкой Кудзи. Старик посмотрел на него и улыбнулся:

— Вот новый хозяин фандыра!

Он вручил оживший инструмент Бечыру и ушел, стуча своим неразлучным посохом.

А тяжесть семи черных бумаг мы с Иласом храним и по сей день, потому что нет Бечыра, и без него мы не можем разнести их по адресам.

Перевод Б. Авсарагова и В. Цыбина.

Город еще спал, на улицах не слышно было обычной суеты. Тишину выскребывал бородатый дворник, подметавший связкой сухого хвороста засоренный за день асфальт. Река упруго билась в тесноте бетонного, уже успевшего осклизнуть русла.

Бывают такие мгновения, когда душа природы как бы замирает. Обрывается птичий гомон, не шелестят листья, и кажется, весь мир облекается в тишину. Потом мало-помалу край нежного утреннего неба загорается плавким красным огнем, а из-за зубчатого горизонта всплывает раскаленный диск солнца. И вот с первыми лучами взрывается мгновение, принесшее эту медлительную тишину, и ты в который раз изумленно догадываешься: природа замерла в ожидании восхода солнца.

Нет ничего лучше ожидания наплыва утреннего безмолвия. Я привык растворяться в его вязкой неподвижности, устанавливаемой восходом, привык купаться в холодной рассветной воде Куры. В такие минуты меня осеняет чувство бескорыстного детского умиления, и мне ничего не хочется знать в мире, кроме этого прекрасного мига.

Вот и сейчас я стою в укромном месте с плоскими, как пятачки, камушками в карманах и жду момента, когда золотистые лучи замельтешат, закачаются на вздувающихся волнах и станут прогибаться, натягиваясь тетивой. Тогда я достану из кармана плоский камушек, вложу его в дугу указательного пальца и прицелюсь туда, где, как золотая нить, повис солнечный луч. Пятачок проскачет лягушонком по качающейся глади воды, и на его мокрой стороне заблестит всеми цветами радуги золотая пыльца утреннего солнца.

Меня радует прыгающий камушек и еще то, что никто не видит моей шалости. Но радость продолжается недолго.

Мое радужное настроение прерывает резкий скрип тормозов. Хлопает дверь автомашины. Я чувствую приближение шагов, но не оглядываюсь… Кура срывается вниз, и мне кажется, будто я лечу навстречу течению и надеюсь, что раздающиеся за спиной шаги стихнут и не смогут нарушить моего одиночества.

Кто-то подтолкнул меня под локоть, и я, потеряв опору, чуть не ударился лицом о бетонные перила. Незнакомец, не дав мне опомниться, резко рванул дверцу, подхватил меня, и я буквально влетел в душное нутро автобуса. Множество пар удивленных глаз вонзились в меня. Из замешательства меня вывел раскатистый смех чабана в белой барашковой папахе, сидящего на самом заднем сиденье. «Ой-ой-да!» — екнул он весело и, сдвинув шапку на смеющееся лицо, почесал затылок. Заскрежетало сцепление автобуса, и я от резкого толчка плюхнулся на мягкое сиденье. Взглянув на стоящего передо мной похитителя, я увидел улыбающееся лицо друга детства — Заура Хугаты.

— Эрнесто-о-о!

— Но пасаран, Нико-о-о! — расхохотался он. — Откуда так рано взялся на берегах Куры?

— А ты сам откуда взялся, Эрнесто?

— Сиди и помалкивай! — Небритое лицо Заура снова расплылось в детской улыбке. — Будешь разговаривать, когда разрешу.

— Куда ты меня везешь?

— Я же тебя не спрашиваю ни о чем. Потерпи. Вот выедем за черту города, там и скажу! — кричит мне в ухо Заур и, уморительно хохоча, толкает меня локтем.

Рядом со мной дремлет, откинувшись на никелированную дугу сиденья, рабочий в новеньком сером комбинезоне. При каждом взрыве хохота Заура он поднимает голову и вскрикивает в полусне: «Ой, мама»! Сидящая за кабиной шофера хевсурка с расшитым разноцветным бисером чихтакопи [6] Чихтакопи — старинное головное украшение у хевсурок. на голове, поворачивает проснувшегося пухлого грудного мальчугана с сияющим розовым лицом и полушутя говорит вместо сына: «Раз не дали мне поиграть во сне с косыми зайчонками, то держитесь! Вызываю вас обоих на кечнаоба! [7] Кечнаоба — поединок на саблях у хевсуров. »

Чабан, копавшийся в своем пестром хурджине — перекидной дорожной сумке, — приговаривает с азартом: «Ой-да! Клянусь святым Уастырджи, я всю жизнь гоняюсь за такими встречами!»

Автобус мчится как сумасшедший.

— Эй, шофер, останови!..

— Не ори, Миха, — говорит Заур, — я хочу в последний раз измерить черенком деревянной ложки пахту в мисках нашего детства… — с грустью добавляет он.