Михаил Булкаты - Живой обелиск

«Когда на родного дядю Заура — Гарси, заменившего ему отца, пришла черная бумага, Зауру и сыну Кудзага, Михе, уже было по четырнадцать, мне — шесть, а Таму и Асинет — четыре… Заур и Миха разрешили мне идти с ними по тяжкому иронвандагу… [14] Иронвандаг — иронский путь, старинный обряд оплакивания умерших. Я помню, как они несли самый тяжелый груз из тех, что видели в жизни — черную бумагу, извещавшую о гибели Гарси… Мы ее похоронили не на аульском кладбище, а на укромном Переселенческом пригорке и поставили высокую каменную плиту…» — Хадо задыхался.

«Говори, Хадо!» — вырвалось у Асинет.

«Потом… пришла черная бумага на отца Таму, дядю Джета… потом… потом на мать, и мы их похоронили вместе, под общей плитой, рядом с дядей Гарси… Потом пришли друг за другом черные бумаги на Чоча Коцты, Гио Хугаты, родного дядю Миха Баграта… Слишком много стало этих пустых могил, где под высокими каменными плитами вместо тел погибших покоились клочки бумаг… Разве эти пустые могилы не дают нам уроки на завтра, и можем ли мы забыть о них? Я хотел сказать, что мы должны всегда помнить об этих пустых могилах. Я пью за это!» — закончил Хадо и забыл, что нужно осушить рог.

По щекам Асинет текли слезы. Таймураз успокаивал ее, но сам думал о том, что речь Хадо слишком угнетающе подействует не только на Асинет, но и на всю компанию.

«Собачьему укусу собачья шерсть да будет лекарством», — думал Таймураз. Он искал глазами Хадо, но его за столом не было.

«Я сейчас вернусь!» — сказал он Асинет и исчез.

Тамада постукивал вилкой по пустому графину, но его уже никто не слушал, и весь зал гудел как улей. Зашел Таймураз с зажженным факелом в руках.

«Товарищи, к нам пожаловал сам Уастырджи, чтобы помочь путникам, стоящим на распутье», — объявил он и поднял факел до самого потолка.

«Собственной персоной? — подхватил шутку Таймураза тамада, уверенный в том, что появление Уастырджи восстановит пошатнувшееся праздничное настроение.

«Да, да, Авксентий Хасакоевич, но сначала он нам расскажет притчу о старом ишаке, который, глядя своими ишачьими глазами на заботы юных своих друзей-школьников, на старости лет впал в философию».

Под общий хохот появился сам Уастырджи с длинной бородой, в папахе цвета дождевой тучи, волоча за собой похожую на римскую сенаторскую тогу длинную накидку. Под лохматыми бровями поблескивали глаза. Он взмахнул правым крылом, по залу пронеслось мягкое шуршание, и воцарилась тишина.

«Не думайте, что я вам буду рассказывать об ишаке, которому выпала честь таскать на своей благословенной спине самого спасителя… — процеживал Уастырджи свой басистый голос сквозь щетину. — Я вам расскажу о простом ишаке, пахавшем всю жизнь землю и таскавшем из леса дрова, о благородном ишаке, который был в ту пору вдвое старше самого Хадо Дзесты и, глядя ишачьими глазами на тяжкий путь сына своего хозяина и его друзей, стал философом…»

И Уастырджи начал рассказывать, как Хадо Дзесты помог старому ишаку с семью зубами по рту, мучившемуся от сострадания к ребятам, выбрать из двух зол меньшее.

«…От аула Уалхоха до Гомбори, вы знаете, семь километров пути. Летом-то что! Летом старый ишак провожал Асинет, Таймураза и Хадо в школу с радостным ревом. Они шли по лесу, собирали ягоды и цветы. Одно удовольствие! Но зимой… Зимой выпадает снег, стынет вода в реках. Как перейти ребятам на ту сторону, если через реку нет моста? Таймураз и Хадо хоть и мужчины, но кому охота переходить вброд реку в зимнюю стужу и сидеть на уроках с мокрыми ногами? И маленькую Асинет жалко. «Как помочь ребятам? — ломал голову старый ишак. — Я привык к своему хозяину Кимыцу, он научил меня таскать прутья для плетня и дрова. Не дай бог обидеть его!» Ишак ломал голову и ничего не мог придумать. Тогда ему на помощь пришел Хадо, он сказал ишаку: «Ты — философ с семью зубами во рту, старше меня вдвое, но ум мерится не количеством прожитых календарных дней, и ты меня послушай. Хадо не любит переливать из пустого в порожнее, он знает, что ты — помощник моего старого отца Кимыца, и если ты перестанешь ему помогать, старому Кимыцу придется по глубокому снегу тащить дрова на собственной спине. Конечно, это зло, но переходить маленькой девочке вброд Иори и сидеть в классе с окоченевшими ногами — тоже зло, которое может повлечь за собой непоправимую беду. И да простит Хадо его отец Кимыц, если он тебе, старому ишаку, посоветует выбрать наименьшее зло: возить не дрова в хадзар, а маленькую Асинет в школу». Ишак принял совет Хадо. Но не зря говорят, что слепой, прозрев, захотел иметь красивые брови. Очень скоро Хадо и Таймураз прикинули: зачем с чувяками под мышкой переходить вброд студеную реку, когда философ согласен перенести их на своей спине вместе с Асинет! И что же вы думаете? Все трое уселись на одного бедняжку философа и…»

Уастырджи не договорил.

В зал вошли трое пьяных. Уастырджи прервал свой рассказ, снял маску. В одном из пьяных он узнал Хамыца, еле стоявшего на ногах. Товарищи его озирали присутствующих мутными глазами. Хамыц облизывал запекшиеся губы.

«Наше вам!» — промямлил он, приложил правую руку к сердцу, изображая что-то вроде реверанса.

«Мир честной компании!» — поддержали вожака собутыльники.

Пьяный Хамыц заметил Асинет, в испуге прижавшуюся к Таймуразу, и хмыкнул. Расстегнул свой шоферский полушубок и ворот косоворотки из переливчатого черного атласа. Подошел к Авксентию Хасакоевичу, дыхнул ему прямо в лицо.

«В обнимку, а!.. Перед глазами директора!.. Как оно называется, А-а-авксентий Хасакоевич… Ва-ва-вальпургиева ночь, да?..»

«Садитесь, коль пришли!..»

«Тсс!..» — зашипел Хамыц.

Отец Хамыца слыл ветераном колхозного строительства, с именем его считались не только в ауле, но и во всем районе.

В сорок первом году он работал председателем сельсовета. В самом начале войны этот бугай, съедавший за один присест половину теленка, а то и целого ягненка, сказался больным туберкулезом легких…

— Постой, постой, Заур! — удивился я. — Неужели Хамыц — сын Леуана.

— Не помнишь? Ты многое не помнишь, Миха. Ты слишком долго отсутствовал. Я сейчас отвожу с тобой душу, потому что слишком давит меня вот тут. — Заур стукнул кулаком по груди. — Так вот, скоро этот больной каким-то образом получил бронь и был признан непригодным к воинской службе. Бедняга убивался от горя, что по воле судьбы он не мог выполнять свой мужской долг в столь тяжелый момент, и успокоился, лишь когда убедился, что в тылу тоже нужны мужские руки. О том, как он выполнял долг, знают, все, а мы с тобой прочувствовали его на собственных спинах…

— Бывают же в жизни недоразумения!

— Ты помнишь, Миха, как он жену отослал к матери, а сам с пистолетом на боку ходил по ночам, и никто из женщин не осмеливался перечить ему? Помнишь, как этот больной туберкулезом любил приезжать на своем рослом рысаке в наш аул? Он всегда высылал впереди себя на кляче рассыльного старика Пируза с наказом: горе председателю колхоза Кимыцу Дзесты, если он посмеет заколоть меньше двух баранов! Отец Хадо терпел, но как-то летней ночью в сорок втором он услышал храп рысака во дворе соседки, оплакивающей недавно погибшего мужа. В эту пору во дворе вдовы чужому всаднику делать нечего. Кимыц выдернул из плетня длинный кол и, ворвавшись в хадзар, застал такую картину: Леуан с красным потным лицом гонялся за перепуганной женщиной. Волосы ее рассыпались, она тихо вскрикивала, слезы текли по ее лицу. При появлении Кимыца насильник от неожиданности сначала оцепенел, но, увидев в руках вошедшего кол, кинулся к пистолету, второпях брошенному вместе с широким солдатским ремнем на комод. Кимыц преградил ему путь, замахнулся колом, в комнате раздался звук, похожий на мычание закалываемого быка. Кимыц своим деревянным оружием указал Леуану на открытые двери и кинул вдогонку пистолет с солдатским ремнем… А на другой день он явился в военный комиссариат и ушел на фронт, хотя ему тогда уже шел пятьдесят шестой год…