Дебора Алкок - Испанские братья. Часть 3

Хуан молчал. Здесь поистине первый стал последним, а последний — первым. Было очевидно, что Гонсальво продумал, прочувствовал и познал многое из того, что для Хуана пока оставалось недоступным. Ему было неизвестно, что семя, давшее эти всходы, было брошено в сердце кузена рукой его брата. Наконец он, запинаясь, ответил:

— Очень большой смысл в том, что ты говоришь… фра Себастьян сказал мне…

— Ах, — мгновенное оживление преобразило лицо Гонсальво, — что о нём рассказал фра Себастьян?

— Что он нашёл его в полном умиротворении… и твёрдым в вере… но очень ослабевшим и больным. Я надеюсь, что Бог скоро освободит его из жестоких рук палачей… И ещё я могу сказать тебе, что он с любовью говорил обо всех родственниках, и особенно о тебе.

Гонсальво спокойно заметил:

— Вероятно, я увижу его раньше, чем ты.

— Завтра нам многое станет известно, — вздохнул Хуан.

— Да, очень многое… но сейчас тебя ждёт донна Беатрис. В этой чаше нет яда, хоть её содержимое и происходит от земли. Сам Бог протягивает тебе чашу… бери её без сомнений, но… у тебя ещё есть терпение выслушать одно слово?

— О да, кузен.

— Я знаю, что ты в душе придерживаешься наших убеждений.

Хуан отвёл взгляд немного в сторону.

— Конечно, — сказал он, — мне приходилось прятать свои убеждения, а в последние дни для меня всё стало неясным и неопределённым. Иногда я и вовсе не знаю, где найти истину…

— Он пришёл звать грешников, а не праведников, — сказал Гонсальво, — грешник, услышавший Его зов, должен поверить… остальные пусть сомневаются, сколько хотят. Благодарение Богу, грешник может не только верить, но и любить. Да. В этом смысле нищий у ворот может без препятствий встать рядом с царскими детьми. Даже я имею право сказать: «Господи, Ты знаешь всё. Ты знаешь, что я люблю Тебя». Только вот они имеют возможность это доказать делом, тогда как я — да, это горькая мысль, она долго мучила меня. Наконец я стал молиться о том, что если Он с милостью принимает меня, то дал бы мне, величайшему грешнику, какой-нибудь знак, чтобы я мог что-нибудь сделать, или чем-то пожертвовать, чтобы таким образом доказать свою любовь.

— Твоя молитва услышана?

— Да. Он показал мне нечто, что сделать труднее, чем пожертвовать жизнью, нечто, что сделать труднее, чем противостоять пыткам и смерти на костре.

— Что же это?

Гонсальво опять прикрыл рукой лицо и прошептал:

— Труднее — отказаться от мести и от ненависти, труднее — молиться за их палачей.

— Этого бы я никогда не смог! — воскликнул Хуан.

— И если я наконец это могу: я, злоба которого была так велика, что в ненависти я был готов стать убийцей, — разве не совершилось во мне Божье дело?

Хуан отвернулся и ответил не сразу. Душу его всколыхнули противоречивые чувства. Разумеется, он был далёк от того, чтобы молиться за мучителей и палачей своего брата, и почти так же далёк он был от мысли желать иметь для этого силы. Охотнее он совлёк бы на них Божье возмездие. Разве возможно, что Гонсальво в глубине своего раскаяния, в глубине постигшего его несчастья нашёл то, чего недоставало Хуану Альваресу? Наконец он сказал с совершенно не свойственным ему ранее смирением:

— Мой кузен, ты ближе к Царству небесному, чем я.

— По времени — да, — шепнул он со светлой улыбкой, — прощай, кузен, я тебе очень благодарен.

— Я могу ещё что-нибудь для тебя сделать?

— Да. Скажи моей сестре, что я всё знаю. Пусть теперь Бог благословит тебя и уберёт с твоего пути все препятствия и проведёт вас в такую страну, где ты и твои близкие смогли бы в тишине и мире призывать Его имя.

Так кузены расстались, чтобы никогда уже на земле не увидеться.

На рассвете следующего дня Хуан отправился в высоко расположенную комнату одного из домов, из окон которой хорошо просматривались ворота Трианы. Для этой цели он арендовал её у хозяина с условием, что никто не будет нарушать его одиночества.

С восходом солнца ударили в колокола большого кафедрального собора, звону которых вторили множество колоколов городских церквей. Отдельные богато одетые горожане проталкивались сквозь толпу. Хуан знал, что эти люди из религиозного рвения вызвались быть попечителями приговорённых, и они пойдут рядом с ними в процессии. Среди них Хуан узнал своих кузенов, дона Балтазара и дона Мануэля. Всех их впустили в крепость через боковой вход.

Прошло немного времени и открылись главные ворота, с которых Хуан не сводил глаз. Тихое сладкозвучное пение детских голосов подсказало ему, что выходит процессия мальчиков из духовной коллегии. Все были одеты в белые верхние одежды. Свежими звонкими голосами они пели литанию всех святых. При пении хорошо знакомого с детства песнопения у Хуана невольно навернулись слёзы на глаза.

Следующая группа людей являла собой резкий контраст с одетыми в белое детьми. Хуан едва дышал — это были кающиеся. Бледные измождённые лица выглядели в высшей степени безнадёжными и призрачными. Эти люди были одеты в чёрные одеяния без рукавов, босые, держа в руках погасшие свечи. В начале процессии шли те, против которых были выдвинуты сравнительно лёгкие обвинения — такие, как волхование, богохульство или многожёнство. Но потом показались другие, облачённые в омерзительные санбенито, жёлтые с красными крестами, и высокими остроконечными бумажными колпаками на голове. Глаза Хуана вспыхнули — он узнавал многих из своих друзей- лютеран.

В большом волнении, может быть с тайной надеждой, что близость гибели поколебала стойкость брата, Хуан всматривался в лица идущих. Это было в высшей степени печальное зрелище. Вот он увидел Луиса де Абрего, художника из кафедрального собора, вот намного дальше от начала колонны, потому что вина его была тяжелей, шёл Мигель де Эспиноза, торговец бижутерией, он принимал Новые Заветы, которые привозил в город Хулио.

Колонна почти сплошь состояла из высокородной знати, Хуан их всех хорошо знал. Их было больше восьмидесяти человек, и каждый шёл в сопровождении двух монахов и одного провожатого из мирских. Медленно проплывало печальное шествие… но Карлоса в этой колонне не было.

Вот вынесли большое распятие святейшей инквизиции. Оно было обращено лицом к раскаявшимся и спиной к тем, кто каяться отказался. Хуан замер, он вовсе перестал дышать, губы его вздрагивали, всё его существо обратилось в зрение. Впервые он увидел отвратительную замарру — чёрное одеяние, сплошь изрисованное желтыми языками пламени, в которое омерзительные бесы бросали упорствующих еретиков. Таким же образом разрисованный бумажный колпак покрывал голову жертвы. Проходящий сейчас человек был Хуану незнаком. Это был бедный ремесленник, которому удалось бежать, но в Нидерландах он был схвачен. Пытки и жестокое заточение едва не довели его до смерти, но дух его не был сломлен, и он был готов ещё страдать за своего Спасителя. Хотя на лице его была печать близкой смерти, душа его не знала страха.