Дебора Алкок - Испанские братья. Часть 3

Лица следовавших теперь людей были Хуану слишком хорошо знакомы. Позднее он не мог вспомнить, в каком порядке они проходили, но каждое из этих лиц всеми своими чертами врезалось в его память, и он сохранил их в своём сердце до последнего своего часа. Не менее четырёх жертв были одеты в белые туники и коричневые плащи членов ордена святого Иеронима. Один из них был глубокий старец, который из-за слабости опирался на палку, но его лицо сияло радостью и надеждой. Ему отрезали белые локоны, из-за которых дона Гарсиа Ариаса называли белым доктором, но Хуан тотчас его узнал. Затем непоколебимо спокойные, прошли Кристобаль де Ареллано и Фернандо де Сан Хуан, магистр богословского колледжа. Достаточно твёрдо, хотя и не без страха смерти в огне прошёл другой юноша — Хуан Тростомо.

Затем вышел человек в облачении доктора. Он держался с достоинством, равным королевскому, и шёл походкой завоевателя. Выходя из ворот Трианы, он чистым твёрдым голосом пел слова из сто восьмого псалма: «Боже хвалы мой, не промолчи. Ибо отверзлись на меня уста нечестивые и уста коварные, говорят со мной языком лживым, отовсюду окружают меня словами ненависти, вооружаются против меня без причины. За любовь мою они враждуют на меня, а я молюсь. Воздают мне за добро злом. За любовь мою — ненавистью… помоги мне, Господи Боже мой, спаси меня по милости Твоей. Да познают, что Ты Господи, сделал это. Они проклинают, а Ты благослови», — так умолк голос Хуана Гонсалеса, одного из самых бесстрашных свидетелей Христа в Испании.

Все эти люди носили цвета своего ордена, чтобы потом перед эшафотом в торжественной обстановке быть лишёнными всех званий. За ними следовал уже облачённый в позорное — или наоборот, возвеличивающее одеяние, состоявшее из замарры и карочи с изображёнными на них демонами и языками пламени — с содроганием Хуан узнал своего друга и наставника доктора Лосаду. Он был спокоен и бесстрашен, как исполин, который пошёл в бой, чтобы победить.

Но и это лицо скоро стёрлось в памяти Хуана, ибо сейчас в колонне смертников показались женщины. Их было шестеро, все высокородные дамы, почти все были молоды и красивы, и красоты их не смогли уничтожить ни долгое заточение, ни жестокие пытки. Люди были к ним безжалостны, но Христос, за которого они страдали, проявлял милосердие. По их сияющим лицам было видно, какая сила их поддерживает. Их имена заслуживают быть названными рядом с именами женщин, что последними ушли от креста Спасителя и первыми пришли к Его гробу — это были донна Изабелла де Баена, в доме которой община проводила свои богослужения, две сестры Хуана Гонсалеса, донна Мария де Вивере, донна Мария де Корнель, и, наконец, донна Мария де Боргезе, её поднятое к небесам лицо сияло, подобно лицам первых мучеников.

Сердце Хуана переполняли бессильный гнев и возмущение: «Ай де ми, моя родина, ты видишь всё это и покоряешься обстоятельствам! Люцифер, сын Востока, ты пал со своего трона и царишь в народе!» Это была правда. От отдельного человека или народа, который не имеет, отнимется и то, что он думает иметь. Если бы дух рыцарства, некогда гордость и слава Испании, хоть в какой-то степени сохранил свою чистоту, он, может быть, спас бы свою родину. Но его свет стал тьмою. Силу свою он посвятил суеверию, и по справедливому суду Божьему последовало его скорое падение. Рыцарство Испании скоро утратило всё, что в нём было истинно благородного, оно стало карикатурой, символом тления, подобно фосфорическому свечению над могилами.

Хуан, не отрываясь, смотрел на проходившую колонну осуждённых. Последними шли самые известные из них. Медленно, с печально опущенными к земле глазами шёл дон Хуан Понсе де Леон. На его одежде языки пламени были изображены наоборот — символ позорящей милости, из-за которой тускнел блеск его мученического венца. Но в конце этого страшного дня и его ждал восторженный приём у престола небесного царя, и он не утратил права на слова: «Господи, Ты знаешь всё, Ты знаешь, что я люблю Тебя».

Все живые, предназначенные стать жертвами, прошли. Дона Карлоса Альвареса среди них не было. Хуан облегчённо вздохнул. Но он ещё не мог отвести взгляда от шествия, ибо месть Рима простирается и за пределы обитания живых. Сначала пронесли изображения тех, кто умер, не раскаявшись в своём отступничестве, а следом — чёрные ящики с их останками. Пх тоже предавали огню. Нет, его и среди них не было. Нет! Нет! Наконец вздрагивающие руки Хуана отпустили оконную раму, в которую он судорожно вцепился, и когда прошёл конец колонны, он, обессилев, упал в кресло.

Он не видел того, чем восхищалась Севилья — нескончаемой процессией облачённых в длинные мантии судей и городских чиновников. Далее шёл весь капитул кафедрального собора, следом за ними — священники и монахи. Затем на почтительном расстоянии пронесли большое зелёное знамя святейшей инквизиции, и над ним — золочёное распятие. Потом прошли сами господа инквизиторы в пышных одеяниях, за ними верхом — разряженные члены их семейств.

К счастью, Хуан отвернулся от этого зрелища. Какая польза для уст, побелевших от волнения и гнева, сыпать горы диких проклятий на головы тех, кого в грядущем ожидает гнев Божий? Кроме того, проклятие — сомнительное оружие, оно легко может пронзить руку, употребившую его.

Первым чувством Хуана было чувство великого облегчения, чуть ли не радости. Он был освобождён от сводящей с ума муки видеть родного брата идущим на позорную и в высшей степени мучительную смерть. Но потом к нему пришла горькая мысль — я никогда больше не увижу его на земле, он умер, или умирает сейчас…

В этот день ещё и другой шквал схлестнулся с мощным потоком его безграничной братской любви. Разве не чувствовал он никакой симпатии к шествовавшим на смерть, к тем, кого он называл братьями и сёстрами? Давно ли это было, когда он сам с глубокой благодарностью пожимал руку Лосады и дружески благодарил Изабеллу де Баена за мудрые наставления, которые он получал под крышей её дома? Храбрым воином овладело острое чувство стыда. Он сам себе показался гнусным предателем и трусом. Он чувствовал себя так, как если бы на параде и во время полевых учений он показал бы чудеса выправки и ловкости, но потом позорно бежал с поля боя, предоставив мечу и пулям попадать в более преданные и бесстрашные сердца…

Нет, он не смог бы вот так, как они, умереть за свою веру, напротив, ему не стоило особого труда скрывать её и внешне жить жизнью вполне добропорядочного и правоверного католика. Так чем же, недоступным ему, они владели? Что делало способным его младшего, такого боязливого и изнеженного брата, который и взрослым оставался тем же мальчиком, который плакал из-за ничтожной царапины, что же делало его способным бесстрашно идти навстречу гибели? Чем же они владели? Ведь даже дикий, необузданный Гонсальво простил палачам своей любимой и молился за них? Что же это такое?