Дебора Алкок - Испанские братья. Часть 2

Фра Себастьян задумался. Помолчав, он нерешительно начал:

— Могу я себе позволить, сеньор, осведомиться, какими средствами Вы располагаете, чтобы смыть вину с имени Вашего брата?

Хуан ответил лишь печальным покачиванием головы.

Легкомысленное добродушное лицо монаха становилось всё задумчивей.

— Его авторитет, его блестящие успехи в университете, его безупречная жизнь должны бы послужить ему во благо, — проговорил, наконец, Хуан.

— У Вас нет ничего более конкретного? Если нет, то я боюсь, это всё плохо кончится. Но «молчание освящает», поэтому я храню молчание. Между тем, если действительно (от чего да сохранят его все святые) он впал в заблуждение, то утешительно думать, что освободить его не будет стоить большого труда.

Хуан ничего не ответил. Ожидал ли он, что его брат принесёт отречение? Желал ли он этого? Он едва осмеливался ставить эти вопросы. Каким бы ни был ответ на них — любой из них ввергал Хуана в бездну ужаса.

Он всегда был мягок и легко управляем, — сказал фра Себастьян, — и переубедить его порой бывало нетрудно.

Хуан встал, поднял камешек и бросил его в реку. Когда круги по воде разошлись, он повернулся к монаху и беспомощно-печальным голосом спросил:

— Но что же я могу для него сделать?

Фра Себастьян приложил руку ко лбу, и выглядел так, будто складывает рифмы:

— Увидим, Ваше благородие. Вот племянник и любимый паж моего владыки, дон Алонсо (откуда взялся перед его именем титул «дон», остаётся неизвестным, но господин Динарий для многих приобретает титулы), я думаю, его белой ручке будет нетрудно схватить кошелёк с золотом, а это золото в немалой степени сможет послужить во благо вашему брату.

— Устройте это для меня, я останусь Вашим вечным должником. Золота, сколько нужно, я достану. Позаботьтесь же, друг, чтобы его не жалели.

— Ах, дон Хуан, Вы всегда были великодушны!

— На карте жизнь моего брата, — голос Хуана стал мягче, но глаза опять сверкнули злобным блеском, — живущие во дворцах имеют большие расходы. Помните, что я — Ваш друг, и что мои дукаты также и в Вашем распоряжении.

Фра Себастьян поблагодарил его глубоким поклоном.

Взгляд Хуана на этот раз очень быстро изменил своё выражение.

— Если это возможно, — добавил он едва слышной скороговоркой, — если бы Вы могли принести мне хоть малейшую весть, только слово — жив ли он, каково его состояние, как с ним обходятся! Уже три месяца он в заточении, а я о нём ещё совсем ничего не слышал.

— Это очень трудно сделать… Вы требуете от меня невозможного. Если бы я был сыном святого Доминика, мне бы легче было чего-то добиться. Ибо чёрные капюшоны сейчас означают всё. Но я сделаю, что могу, сеньор.

— Я надеюсь на Вас, фра Себастьян. Может под каким- нибудь предлогом Вы могли бы его посетить? Ну, к примеру, чтобы подвигнуть его к раскаянию…

— Невозможно, сеньор, абсолютно невозможно!

— Почему? Ведь монахов часто посылают, чтобы переубедить заключённых.

— Всегда доминиканцев или иезуитов — людей, которым доверяет инквизиция. Но, сеньор, что в человеческих возможностях, то я не упущу сделать. Это удовлетворяет Ваше благородие?

— Меня — удовлетворить? Насколько дело касается Вас — да. Но на деле меня день и ночь преследует страх… ну что, если его подвергнут пыткам? Мой изнеженный брат, он же слабый и чувствительный, как женщина! Страх и мучения лишат его разума!

Последние слова Хуана были отрывисты и едва слышимы.

Хуан всегда умел быстро подавлять внешние признаки волнения. С виду спокойный, он протянул фра Себастьяну руку, и, силясь улыбнуться, сказал:

— Я слишком долго удерживал Вас от вечернего стола Вашего владыки, простите!

— Ваше снисхождение до разговора со мной заслуживает всяческой моей благодарности, — в истинно кастильской манере ответил монах. При дворе кардинала он хорошо научился быть обходительным.

Дон Хуан дал ему свой адрес, и они договорились встретиться через несколько дней. Фра Себастьян предложил проводить его через ту часть двора и садов Трианы, которые относились к жилищу кардинала. Хуан отклонил это предложение. Он не мог поручиться за себя, что, увидев богопротивную роскошь, которой окружил себя глава инквизиции, он словом или поступком не повредит своему делу. Поэтому он подозвал лодочника, который остановил свою лодку на том же месте, где недавно сошёл на берег кардинал, и Хуан прыгнул в неё, предварительно и в прямом и в переносном смысле стряхнув со своих ног прах вместилища зла и лицемерия.

Всеобщее представление об инквизиторах далеко не соответствует действительности. При слове «инквизитор» у большинства в воображении возникает образ измождённого мрачного аскета, изнурённого постом и держащего бурый от собственной крови хлыст. Он непременно безжалостный фанатик, скупой на слова, необузданного нрава — может быть, наполовину бесноватый, — но всем своим существом преданный интересам своего ордена и постоянно готовый во имя блага принять страдания, равно как и принудить к этому других.

Большинство преследователей реформаторов, исполнявших повеления антихриста, этому портрету не соответствовали. Это были в основном обыкновенные, не обделённые умом люди, которые ревностно служили господствующей силе, а она взамен давала им все земные блага — золото, серебро, алмазы и жемчуг, и всё, что за них можно было приобрести. Ради этих благ они и губили тех, кто в поисках истины сходил с их круга, ради земных благ подвергали их истязаниям и казни, а вовсе не ради убеждений, высоких идей и чистоты католической веры. В то время, как к небесам возносились отчаянная мольба и крик ужаса истязуемых, прислужники господствующей силы проводили свои дни в богопротивной роскоши. Гонсалес де Мунебрега не был исключением и очень походил на общий портрет своих соратников.

Фра Себастьян тоже был весьма зауряден. Правда, он был свободен от грубых пороков, был любезен и добродушен, таких людей называют приятными, но он тоже возлюбил «вино и елей» и, чтобы быть в состоянии их иметь, становился прислужником и льстецом в логове чудовища и был в постоянной опасности скатиться до уровня своих господ.

Для дона Хуана Альвареса Мунебрега был омерзителен, а фра Себастьяна он презирал всеми фибрами души. Он постоянно читал испанское Евангелие своего брата, и чем больше он читал, тем более зримо менялся для него смысл его содержания. Удивительным образом с его страниц исчезали слова любви и надежды, обетования и утешения, которые раньше так радовали его. Теперь на них остались одни пророчества гибели для книжников и фарисеев, ложных пророков, лицемерных наставников и исполненных злобы епископов. Для Хуана мир стал похожим на развратный и преступный Вавилон — матерь всяких мерзостей. Дышащие миром слова «Отче, прости им, ибо не знают, что творят» бледнели всё больше, пока не стали окончательно невидимыми, тогда как день и ночь перед его взором горели другие слова — «Змеи, порождения ехиднины, как хотите вы избежать грядущего гнева?»