Дебора Алкок - Испанские братья. Часть 2

— Возьми его, — сказал Гонсальво, но помни, что это не безопасное сокровище.

— Может быть, ты рад с ним расстаться?

— Я вполне заслуживаю такие слова, — с непривычной мягкостью ответил Гонсальво, — но правда заключается в том, — он чуть заметно улыбнулся, — что его сейчас уже нельзя у меня отнять, потому что я почти полностью знаю его наизусть.

— Как ты мог справиться с этим за такой короткий срок? — удивился Хуан.

— Очень легко. Я долгие часы был один, и был в состоянии читать, а в бессонные ночи повторял прочитанное днём. Если бы я был этого лишён, то стал бы тем, кем меня называют — умалишённым!

— Выходит, тебе его содержание дорого?

— Я признаю его, — энергично воскликнул Гонсальво и уронил исхудавшую руку на одеяло, — это слова жизни, они полны огня. По сравнению с речами церковников с их угрозами и отпущением грехов это то же самое, что твоё дышащее силой и здоровьем тело по сравнению с моим — мёртвым и обессилевшим, или, что живой закованный в доспехи рыцарь с толедским мечом в руке рядом со святым Христофором, нарисованным на церковных воротах! И поскольку я осмеливаюсь утверждать это вслух, мой отец делает вид, что считает меня сумасшедшим, чтобы ко мне, сломленному душой и телом, не пришло устрашающее утешение, то есть, возможность высказать правду в глаза книжникам и фарисеям и принять за неё муки, как… как дон Карлос.

Он умолк в полном бессилии, и какое-то время лежал не шевелясь. После долгой паузы он сказал:

— Сказать им всего несколько слов, это было бы хорошо. Я, как святой Павел, он тоже был сначала гонителем, который позже стал ревнителем…

— Дон Гонсальво, мой брат как-то заявил, что отдал бы правую руку, если бы ты имел ту же веру, что и он.

— О, в самом деле? — нежный румянец покрыл бледные исхудавшие щёки. — Но послушай! Шаги на лестнице, это моя мать.

— Я не убоюсь и не постыжусь, если она найдёт меня здесь, — прошептал Хуан.

— Бедная моя мать, она в последнее время была со мной нежнее и ласковей, чем я того заслуживаю. Давай не будем создавать ей трудности.

Хуан вежливо приветствовал свою тётю, и даже пытался высказать своё сожаление относительно здоровья кузена. Но он заметил, что бедняжка сильно напугана его присутствием, и у неё для этого были причины. Если бы её сыновья застали Хуана у ложа Гонсальво, случилось бы кровопролитие. Поэтому она заклинала его скорей уйти, и чтобы он не замедлил это сделать, она сказала:

— Донна Беатрис вышла в сад подышать свежим воздухом.

— Тогда я воспользуюсь Вашим милостивым разрешением, сеньора моя тётушка, чтобы принести ей там мои заверения в любви. Прощайте, тётушка! Прощайте, дон Гонсальво!

— Прощайте, мой кузен!

Донна Катарина вышла за ним на лестницу.

— Он болен, — боязливо прошептала она, — он не в себе, Вы это ясно заметили, дон Хуан?

— Я не стану этого оспаривать, — разумно отозвался Хуан.

Дон Хуан был в большой опасности. Поскольку его хорошо знали многие заключённые в крепости лютеране, у него не было уверенности, что при допросах и пытках никто не назовёт его имени. Он хорошо понимал, что полностью причастен к преступлению, для которого с точки зрения Рима не могло быть прощения. Кроме того, в отличие от своего брата, который всегда старался избегать риска, Хуан был смел до безумия, и смелость его порой граничила с явной неосмотрительностью. У него всегда было, что на уме, то и на языке, и если в последнее время горькая необходимость заставила его научиться прятать свои мысли, то всё же притворяться он не умел.

Может быть, даже горячее желание помочь Карлосу не удержало бы Хуана от саморазоблачительных речей, если бы донна Беатрис своей нежной, но такой сильной в своей слабости рукой не удерживала его от гибели. Он ни на миг не забывал её отчаянной клятвы. Она постоянно была перед его взором, поэтому неудивительно, что он был согласен на всё, даже на притворство, чтобы только не допустить для неё этой страшной участи. Увы, прямодушному и честному Хуану теперь часто приходилось притворяться. Если он хотел остаться в Севилье, и не попасть в подземелья Трианы, он должен был не только не возбуждать подозрений, но и уметь рассеять уже возникшие, в словах и поступках проявлять лояльность к господствующей церкви и демонстрировать ненависть к еретикам. Мог ли он до этого унизиться? Постепенно, день за днём, это требовалось от него всё чаще, и на это он шёл. Он убеждал себя, что делает это ради брата. Если такой образ мыслей и действий болезненно противоречил его характеру, то его принципам он противоречил в меньшей степени. Потому что скрыть своё мнение — это одно, предать же своё убеждение — совсем другое. В то время как Карлос имел убеждение, у Хуана было всего лишь мнение.

Он сам сказал бы, что нашёл истину, что посвятил себя делу освобождения от заблуждений господствующей церкви. Но где были сейчас истина, свобода и все лучезарные надежды на их скорую победу, которыми он тешился, подобно ребёнку? Что касалось его родины (едва ли его духовный кругозор распространялся за её пределы), то один- единственный день уничтожил и навсегда развеял все его розовые видения. Почти в один и тот же час, как по заранее спланированному уговору, все вожди протестантизма в Севилье и Валладолиде были брошены в тюрьмы. Дело совершилось быстро, без лишнего шума, с соблюдением порядка и размеренности. Каждое имя, которое с уважением и симпатией произносил Карлос, было теперь именем преступника. Реформированная церковь прекратила своё существование, вернее, она переместилась в тюремные подземелья.

Дон Хуан никогда не узнал, в каких кварталах Севильи начиналась буря, так неожиданно разразившаяся над общиной верных. Вероятно, святая инквизиция долго наблюдала за своими жертвами и ждала удобного момента, чтобы схватить их наверняка. Говорили, что в Севилье инквизиция имела оплачиваемого агента, который предал

Лосаду и его единоверцев, в то время как в Валладолиде жена одного из протестантов сама отправила своего мужа и его друзей на костёр.

Ещё так недавно исполненное высоких надежд сердце Хуана теперь предавалось безграничному отчаянию. Как только он увидел, что свобода свергнута с престола, так потерял всякое доверие к истине. Он считал, что остался лютеранином. Он принял учение новой веры и считал его противопоставленным учению римско-католической церкви, но у него уже не было того твёрдого обоснования своей веры, какое у него было раньше. Его вера в животворящие истины поколебалась. Он не сомневался, что оправдание верой является утверждением Священного Писания, но он не считал необходимым за это утверждение отдавать жизнь. Против невероятной важности его заинтересованности в судьбах Карлоса и Беатрис и при его отчаянных попытках спасти одного и защитить другую, вопросы об истинности принятого им вероучения казались ему побледневшими и потерявшими актуальность.