Дебора Алкок - Испанские братья. Часть 2

— Как угодно Вашей милости, я ничего не знаю! Ах! Пусть смилуются над нами все святые! — старик дрожал всем телом.

Хуан отодвинул его в сторону и в спешке едва не сбил с ног. Тяжело дыша, он ворвался в кабинет дяди напротив патио. Дон Мануэль сидел за столом и просматривал бумаги.

Обратив на него свои чёрные пронзительные глаза, Хуан, позабыв поздороваться, резко спросил:

— Где мой брат?

— Да хранят нас все святые! — воскликнул дон Мануэль, вопреки своей абсолютной невозмутимости, — какой приступ безумия тебя сюда привёл?

— Где мой брат? — в том же тоне повторил Хуан, не дрогнув ни единым мускулом.

— Замолчи, образумься, дон Хуан, не навлекай на себя внимания, это было бы рискованно для нас. Мы сделали всё, что могли…

— Во имя неба, сеньор, я услышу от Вас вразумительный ответ?

— Да поимей ты терпение! Мы сделали всё, что смогли, больше, чем имели право делать, это была его собственная вина, он попал под подозрение и арестован!

— Арестован? Тогда я опоздал! — он упал в ближайшее кресло, закрыл лицо руками и застонал.

Дон Мануэль не был научен уважать святость чужого горя. Где люди его звания едва посмели бы чуть слышно сделать всего один шаг, он вместе с дверью вваливался в дом, сохраняя убеждение, что творит добро.

— Успокойся, дон Хуан, — сказал он, — тебе так же хорошо известно, как и мне, что если вода утекла, она не повернёт мельничного жернова, и что нет смысла бросать верёвку в колодец вслед за ведром. Что случилось, то случилось. Теперь всё, что мы можем сделать — это стараться избежать будущих несчастий.

— Когда это было? — не поднимая головы, спросил Хуан.

— Неделю назад.

— Семь дней и ночей?!

— Примерно так. А что же ты? Тебе тоже не дорога жизнь? Зачем тебе надо было сюда являться, когда в Нуере ты был в абсолютной безопасности?

— Я приехал, чтобы его спасти…

— Неслыханная глупость! Если ты тоже замешан в этом деле (а это слишком вероятно, потому что ты постоянно был с ним вместе), хотя, пусть сохранят меня святые от мысли приписывать честному воину что-нибудь большее, чем недомыслие. Но сам подумай, они очень легко заставят его сказать всю правду, и тогда за твою жизнь никто и медным грошом не поручится!

Хуан смерил дядю презрительным взглядом:

— Кто осмелится повторять при мне столь низкую клевету, тот, будь он хоть трижды моим дядей, клянусь, пожалеет об этом! Дон Карлос Альварес в жизни своей никого не предавал, и никогда этого не сделает, как бы ни глумились над ним святейшие палачи! Но… я слишком хорошо знаю его… они доведут его до безумия… он погибнет… — голос не повиновался Хуану, он застыл в немом ужасе.

Дон Мануэль был напуган его резкостью.

— Ты лучше других знаешь, как велика угрожающая тебе опасность, но позволь мне признаться тебе, сеньор дон Хуан, что при существующих обстоятельствах я считаю тебя не слишком удобным гостем. Иметь дважды в своём доме алгвазилов святой инквизиции — это, не считая позора, лишит меня всех моих чинов.

— Из-за меня или моих близких ты ни гроша не потеряешь! — надменно ответил Хуан.

— Я не хотел этими словами отказать тебе в гостеприимстве, — с явными нотками раскаяния в голосе ответил дон Мануэль.

— Но я его отклоняю, сеньор. Я только вот о чём хочу просить Вашего соизволения: во-первых, разрешите мне встречаться с моей невестой, и во-вторых, — голос его дрогнул, и с большим трудом он договорил, — разрешите мне побыть в комнате моего брата…

— Теперь ты говоришь разумней, — сказал дон Мануэль, принимая самообладание Хуана за истинное душевное равновесие, — но от забот касательно того, что оставил твой брат, ты избавлен, потому что в ночь его ареста алгва- зилы запечатали комнату и позже взяли всё, что там было. Что касается другой твоей просьбы, то не знаю, что думает о взаимоотношениях с тобой донна Беатрис, поскольку член твоей семьи так себя опозорил.

Краска залила лицо Хуана:

— Я доверяю своей невесте, так же, как и брату!

— Ты можешь сам нанести даме визит. Может быть, она лучше, чем я сумеет заставить тебя подумать о собственной безопасности. Ибо если ты не окончательно лишился разума, то ты сейчас же возвратишься в Нуеру, которую ты ни под каким видом не должен был покидать, или ты используешь первую возможность, чтобы вернуться в армию.

— Я не уйду из Севильи, пока не добьюсь освобождения моего брата, или… — Хуан не назвал другой возможности.

Неосознанно он положил руку на свой пояс, в котором было несколько родовых алмазов, которые, по его мнению, составляли немалую сумму, ибо его слабая надежда на освобождение Карлоса основывалась на призывах к заступничеству всемогущего господина Динария.

— В таком случае ты никогда отсюда не выйдешь, — ответил дон Мануэль. — Меня ты должен великодушно извинить, если я не стану поддерживать твои безумства. История с твоим братом и без того многого стоила мне и моим близким. Если бы дело касалось только неприятностей, я тысячекратно более желал бы, чтобы в моём доме кто- нибудь умер от чумы. Но дело не только в скандале. С той ночи мой сын Гонсальво, в комнате которого происходили все те события, смертельно болен и лишился здравого ума.

— Дон Гонсальво? Что привело к нему моего брата?

— Одному дьяволу это известно, в услужении которого он и состоит. Когда пришёл отряд особого назначения, он стоял в плаще и со шпагой, будто готовился уходить.

— Он ничего — ни письма, ни слова — не оставил для меня?

— Ни слова. Я не знаю, говорил ли он вообще что- нибудь, кроме того, что предложил алгвазилам осмотреть свои вещи. Я должен отдать ему справедливость, они ничего подозрительного у него не нашли. Но чем меньше об этом говорить, тем лучше. Относительно него я умываю руки. Я всегда думал, что он принесёт семье славу, а теперь он стал её позором.

— Сеньор, то, что Вы соизволили сказать о нём, я распространяю и на себя, — сказал, бледнея от гнева, Хуан, — и я думаю, что уже достаточно долго Вас слушал.

— Как угодно, сеньор дон Хуан.

— И впредь буду утруждать Вас только в одном — разрешать мне видеть донну Беатрис.

— Я велю доложить ей. Пусть поступает по своему усмотрению.

Довольный тем, что малоприятная беседа закончена, дон Мануэль вышел.

Хуан опять опустился в кресло, предавшись горьким размышлениям об участи брата. Он так ушёл в своё горе, что не расслышал приближающихся лёгких шагов. Маленькая рука прикоснулась к его плечу, он вздрогнул и поднял голову. Как бы велика ни была его боль, он искренне любил донну Беатрис, поэтому в следующий момент он опустился на колено и приветствовал эти ручки поцелуями.

— Простите, что встречаю Вас с удручённым сердцем. Вы знаете, что кроме него у меня никого нет.