Дебора Алкок - Испанские братья. Часть 2

Прошло почти четырнадцать дней, пока трепетавший на ветру за оконной решёткой тончайший кружевной платочек не возвестил Хуану, что завтра можно будет нанести визит донне Беатрис. Его впустили, но он напрасно обошёл патио и прилегавшие комнаты и галереи — нигде он не увидел дорого лица. Не было никого, даже прислуги.

Был вечер накануне дня Вознесения, и почти весь дом вышел посмотреть, как ларец для хранения святого причастия будет торжественно перенесён в кафедральный собор и там установлен для проведения завтрашнего праздничного церемониала. Хуан решил, что это подходящий случай, чтобы утолить свою тоску и побыть в комнате, где так долго жил его брат. В противоположность утверждениям дяди он был уверен, что непременно найдёт там что- нибудь, что адресовано ему — хоть строчку, хоть слово, не мог же его любимый брат уйти и ничего, ну совсем ничего ему не оставить!

Он поднимался по винтовой лестнице без излишней осторожности, нисколько не стыдясь своего поступка — ни у кого не было права ему помешать. Он добрался до башни, никого так и не встретив на пути, но едва он ступил на лестницу, ведущую на верхний этаж, как он услышал очень негромкий голос:

— Кто там?

Это был голос Гонсальво. Хуан ответил:

— Это я, дон Хуан.

— Ради Бога, войди!

Частная беседа с умалишённым по общим понятиям не являлась чем-то привлекательным, но Хуан не знал страха. Он вошёл и был потрясён столько сильно переменившимся внешним видом кузена. Взлохмаченная грива чёрных волос в беспорядке спадала на подушку. Большие лихорадочно сверкающие тёмно-карие глаза, словно факелы, горели на смертельно бледном исхудавшем лице. Он полулежал на ложе, прикрытый расшитым одеялом и небрежно одетый поверх измятой рубашки в широкий жилет.

В последнее время кузены отнюдь не были друзьями, но увидев его, Хуан почувствовал неподдельное сострадание. Он протянул ему для приветствия руку, но Гонсальво не прикоснулся к ней.

— Если бы ты всё знал, — проговорил он, — ты заколол бы меня кинжалом, несмотря на то, в каком виде я здесь перед тобой лежу, и поставил бы точку на этой несчастнейшей под Божьим небом жизнью.

— Я боюсь, ты очень болен, кузен, — ласково ответил Хуан, ибо он принял его слова за бред больного воображения.

— Я от бёдер и до кончиков пальцев на ступнях омертвел. Это Божья кара, а Бог справедлив.

— Твой врач не даёт тебе надежды на выздоровление?

С какой-то долей своего прежнего едкого сарказма Гонсальво ответил с коротким смешком:

— У меня нет никакого врача.

«Наверное, это одна из его навязчивых идей, — подумал Хуан, — или же в отсутствие Лосады он с присущим ему упрямством отказался призвать другого».

Вслух же он сказал:

— Это твоя ошибка, кузен Гонсальво, ты не должен отказываться от дозволенных средств. Сеньор Сильвестер Арето очень знающий врач, ты вполне можешь довериться его рукам.

— Против этого есть всего лишь одно маленькое возражение — мой отец и мои братья его сюда не допустят.

Хуан не сомневался, как следует воспринять это утверждение, но в надежде хоть что-то узнать о брате он переменил тему разговора:

— Когда это с тобой случилось? — спросил он.

— Затвори осторожно дверь, тогда я тебе всё расскажу, о, ступай полегче, иначе проснётся моя мать и разлучит нас. Она после своего ночного бдения спит в комнате ниже этой, и тогда мне придётся всю мою вину и весь мой ужас взять с собой в могилу.

Хуан поступил, как он просил, и сел рядом с ложем своего кузена.

— Садись так, чтобы я видел твоё лицо. Видишь, я даже этого не боюсь. Дон Хуан, я виновник гибели твоего брата!

Хуан побледнел.

— Если бы я не был уверен, что ты лишён рассудка, то…

— Я не умалишённее, чем ты, — перебил его Гонсальво, — но я был им, до той самой страшной ночи, когда Бог разбил моё тело. После этого я опять обрёл рассудок, и я теперь всё прекрасно понимаю, но… я понял всё слишком поздно.

— Как мне это понимать? — Хуан приподнялся с места, голос его был размеренно спокоен, но глаза сверкали, как у тигра, — я должен понимать это так, что ты сделал на моего брата донос? Если это так, то благодари Бога, что ты лежишь здесь совершенно беспомощный.

— До такой низости я всё-таки не докатился, у меня не было против него злых намерений, но я на его погибель задержал его здесь. Он был готов к побегу и успел бы уйти до прихода алгвазилов.

— Хорошо для нас обоих, что твоя вина всего лишь эта. Но ты не можешь ожидать, что я в состоянии тебя простить — пока ещё нет.

— Я не ожидаю прощения от человека, — сказал Гонсальво, который отверг мысль повторить перед Хуаном великодушные слова Карлоса.

Убедившись в полной вменяемости кузена, Хуан переменил тон, хотя занятый только мыслями о брате, не мог пренебречь тем, как он к этому убеждению пришёл.

— Но почему ты задержал его? Как ты вообще узнал, что он замышляет побег?

— У него было надёжное убежище, приготовленное дружеской рукой, я не знаю, чьей. В полночь он хотел туда уйти. В этот же час хотел уйти и я, — он осёкся на миг, но потом, видно решившись, продолжил скороговоркой, — чтобы всадить своему врагу в сердце кинжал. Мы встретились на лестнице и доверили друг другу свои планы.

Он через мольбу и различные доводы пытался отговорить меня от исполнения того, что казалось ему тяжёлым преступлением. Прежде чем мы закончили спор, Бог возложил свою десницу на меня… и пока дон Карлос, такой бесстрашный и добрый — говорил мне слова утешения — пришли алгвазилы и взяли его…

Хуан слушал его в мрачном молчании:

— И он ничего не оставил для меня, ни одного единственного слова? — спросил Хуан.

— О да, но всего лишь слово. Я, поражённый неслыханным спокойствием, с которым он встречал свою ужасную участь, закричал, когда его уводили:

— Бог свидетель, дон Карлос, бесстрашней тебя я человека не видел!

Он посмотрел на меня бесконечно печальным взглядом и ответил:

— Скажи это брату.

И такой сильный человек, каковым был дон Хуан Альварес, склонил голову и заплакал. Это были первые слёзы, которые выдавила у него большая душевная боль, и наверное, первые, о которых он помнил. Гонсальво не усмотрел в них ничего постыдного:

— О да, плачь, — проговорил он, — и благодари Бога, что это слёзы твоего горя, а не слёзы бессильного раскаяния!

Тяжёлые рыдания сотрясали сильные плечи Хуана, какое-то время это были единственные звуки, нарушавшие тишину. Наконец Гонсальво нерешительно проговорил:

— Он отдал мне нечто на сохранение, что по праву принадлежит тебе!

Хуан поднял голову. Гонсальво с усилием вытащил из- под головы одну из подушек. Сначала он снял наволочку из тонкого голландского полотна, потом просунул руку в разрыв, который мог показаться случайным и не без труда извлёк на свет небольшую книжицу. Хуан с нетерпением схватил её, она была ему хорошо знакома, это был испанский Новый Завет его брата.