Дебора Алкок - Испанские братья. Часть 2

Вошёл Беневидио, неся в руках какую-то одежду, которую он тотчас велел надеть узнику. Карлос повиновался ему без возражений, но не без удивления и мимолётной досады, потому что покрой этой одежды был таков, что надевать её для кастильца благородного происхождения было и унизительно, и оскорбительно.

— Снимите башмаки, — велел алькальд, — узники предстают перед святым правосудием с непокрытой головой и без обуви. Следуйте за мной!

Карлос должен был предстать перед судьями — леденящий страх сковал его душу. Не обращая внимания на присутствие алькальда, он на короткий миг бросился на колени. После этого он, хоть и побледневший, смог спокойно произнести:

— Я готов.

Он шёл со своим конвоиром через мрачные длинные переходы, наконец, он позволил себе спросить:

— Куда Вы ведёте меня?

— Не разговаривать!

Наконец они подошли к раскрытым дверям зала. Алькайд ускорил шаг и вошёл первым, низко поклонился и вернулся обратно, приказав Карлосу войти одному.

Он подчинился, и, вошедши, увидел себя окружённым судьями. Это был зал судебных заседаний, так называемый «круглый стол святого правосудия». Карлос слегка поклонился, больше из вежливости, чем из уважения к членам святейшего судилища, и молча остановился.

Пока господа судьи соизволили обратить на него внимание, у него было достаточно времени, чтобы оглядеться. Он стоял в большом богато задрапированном зале с роскошными колоннами, залитом солнечным светом. В дальнем конце зала стояло распятие более чем в натуральную величину. За длинным столом на возвышении сидели семеро судей. Только один из них, сидевший ближе к дверям и прямо напротив распятия, был с покрытой головой. Карлос знал, что это должен быть Гонсалес де Мунебрега, и мысль о том, что когда-то он убеждал кузена не убивать этого человека, придала ему силы сохранить в его присутствии самообладание. Рядом с Мунебрегой сидел дородный пожилой человек, которого, хоть Карлос никогда и не видел его раньше, по одежде и по занимаемому за столом месту, по-видимому, был настоятелем примыкавшего к Триане монастыря доминиканцев. Двух низших членов судейской коллегии ему приходилось при случае видеть раньше, но тогда и по интеллекту, и по общественному положению он считал их стоящими гораздо ниже себя самого.

Наконец, Мунебрега немного повернул голову и коротким кивком велел Карлосу подойти ближе. Другой человек, судя по мантии, адвокат, велел ему, положа руку на распятие, принести клятву в том, что будет говорить только правду и не разгласит ничего из того, что здесь увидит и услышит. Он без колебаний дал таковую клятву. Потом ему разрешили сесть на скамью по левую руку от кардинала Мунебреги.

Допрос вёл фискал [7] Фискал — должностное лицо в государственном аппарате. . После нескольких формальных вопросов этот человек спросил Карлоса, известна ли ему причина его ареста. Карлос тотчас ответил «да».

Обычно узники инквизиции поступали по-другому. Они отрицали свою осведомлённость в том, что заставило господ инквизиторов дать распоряжение на их арест. Слегка приподняв от удивления брови, фискал продолжал в достаточно милостивом тоне:

— Так Вам известно, что Вы отвратились от истинной веры и словом и делом нанесли вред своей душе, и вместе с тем отяготили совесть других добрых католиков? Отвечайте смело, мой сын, ибо святая инквизиция проявляет милость к тем, кто открыто признаёт свои заблуждения.

— С тех пор как я знаю истину, я никогда сознательно от неё не отвращался.

Вмешался доминиканец:

— Вы можете потребовать адвоката, и поскольку Вам нет двадцати пяти лет, то можете пользоваться советами куратора. Кроме того, Вы можете просить текст обвинительного заключения, чтобы подготовить Вашу защиту.

— Всё это в том случае, — подал голос Мунебрега, — если Вы отрицаете возведённое на вас обвинение. Вы отрицаете его?

— Мы считаем, что он отрицает, — сказал доминиканец и пристально посмотрел в глаза Карлосу, — Вы отрицаете свою вину?

Карлос встал со своего места и на несколько шагов приблизился к столу, за которым сидели люди, взявшие себе право распоряжаться его жизнью. Обращаясь главным образом к настоятелю, он сказал:

— Я знаю, что если последую путём, который по доброте своей подсказали мне Вы, господин аббат, я, может быть, немного отодвину неотвратимое. Мне придётся делать мнимые выпады и во тьме биться со свидетелями, которых

Вы мне даже не назовёте, и тем более, не покажете. Или я могу позволить Вам медленно, капля за каплей, выдавливать из меня признания. Какой в этом смысл? Ни ради истины, ни ради лжи, которую, возможно, Вы вырвете у меня на допросе с пристрастием, Вы не отпустите своей жертвы. Я предпочитаю прямой путь, который всегда самый короткий — вот я стою перед вашими святейшествами как сознательный протестант, который больше не верит в милосердие людей, но тем сильнее верит в милосердие всемогущего Бога.

При этих полных отчаянной решимости словах среди «праведных судей» произошло непроизвольное движение изумления. Настоятель с видом болезненного разочарования отвернулся от подсудимого, но он наткнулся на торжествующий, наполовину злорадный взгляд своего повелителя Мунебреги. Этот не был разочарован, о нет. Ему не было больно оттого, что этот подсудимый, почти мальчик, с таким отчаянием бросается в огонь, пусть поступает как знает. Но он освободил «их святейшества» от массы хлопот. Благодаря его опрометчивости, отчаянию или глупости большая часть дела сделалась сама собой. Ибо разве не было первейшим долгом святой инквизиции вынудить подсудимого сделать признание? Заставить его отречься — это уже другая сторона вопроса.

— Ты наглый еретик и заслуживаешь быть брошенным в огонь, — сказал Мунебрега, — мы знаем, как с такими обходиться. Он положил руку на колокол, который давал знак, что допрос окончен.

Но настоятель, наконец пришедший в себя от безграничного изумления невиданным бесстрашием подсудимого, вмешался в разговор:

— Владыка мой, Ваше преосвященство, не дадите ли мне возможность пояснить заключённому, сколь добра и снисходительна святая инквизиция к раскаявшемуся отступнику, и равно не оставить его в неведении касательно печальных последствий, к каковым приводит неразумное упорство и упрямство.

Мунебрега кивком головы выразил своё согласие и небрежно откинулся на спинку своего кресла — эта часть разбирательства не представляла для него интереса. Никто не смог бы усомниться в добросовестности, с которой настоятель предупреждал узника об участи, грозящей нераскаявшемуся еретику. Ужасы смерти в пламени костра и невыразимо более ужасное пламя вечное, неугасимое, — вот что составляло содержание его речи. Если она и не была абсолютно убедительной, то всё же имела то преимущество, что была внушена с убеждённостью.