Жан-Поль Рихтер - Приключение Шекспира

Мистрис, мистрис, я не знаю, кто вы, потому что лице ваше закрыто, я не знаю, откуда вы, потому что как будто очарованием перенесен сюда; но вы одни поняли мою Юлию, вы одни достойны осуществить любимое создание бессонных ночей моих…

— Виллиам, вы великий поэт, — отвечал тот же голос, — и потому я пламенно желала вас видеть.

— О! Если б потомство повторило за вами эти слова!.. — перервал Виллиам. И глаза его горели почти божественным светом, между тем как горькая насмешка владела его умом.

— Я удивляюсь вам, синьор поэт; удивления моего достаточно, чтоб увлечь за собою удивление тысячей — для этого мне стоит только сказать: «Народ английский, рыцари, дворяне и лорды Англии, удивляйтесь Виллиаму Шекспиру! На колени перед Виллиамом Шекспиром…»

— Кто же вы? — робко спросил поэт у покрытой женщины.

— Виллиам, — продолжала незнакомка, — гений ваш могуществен, он наполнит собою Англию, Германию, Францию, целый мир…

И восхищенный Шекспир бросился на колени пред тою, которая одну вечность поставила границею его славы.

— Бессмертие почиет на тебе, — сказала она ему грозно, — так не унижай же себя, преклоняясь перед женщиною…

Виллиам встал, и в эту минуту венца поэта он не променял бы на корону Англии.

— Я посылала за тобою, — продолжала незнакомка, — а теперь мне стыдно сознаться в лучшем моем желании. Мне всегда казалось, что с таким бурным воображением, каково воображение поэта, с такою силою ума, с такою беспредельностию мысли, самый организм его, самое существование его должно быть полнее и совершеннее…

— Совершеннее — это правда, но только на несколько лет. Капля по капле утрачиваем мы существование это, и оно гаснет прежде времени… — При этих словах голос Шекспира приобрел какую-то грозную торжественность, похожую на прощание умирающего, и проникающую прямо в душу…

— Великие люди дети родной страны своей, — сказала женщина в покрывале, — а история Англии прекрасна…

— О! Ежели б хоть на несколько лет еще продлил Господь мне жизни, я передал бы потомству имя родной страны моей!.. Если б вы знали, мистрис, что живет здесь, — продолжал он, ударяя себя по лбу, — если б, вместо нескольких досок и нескольких кукол, мне дали 40 театров и миллион актеров — всемирная история сделалась бы человеком в Англии…

— Ни с места, именем королевы Елисаветы! — закричал громкий голос, и в тоже мгновение несколько факелов осветили часть сада, где Виллиам мечтал о бессмертии; несколько офицеров выскочило из-за кустов; по какому-то безотчетному чувству женщина в покрывале прижалась к поэту, который обнажил свою шпагу…

— Беру вас под стражу обоих, именем королевы Елисаветы!.. — повторил тот же голос.

— Милорд! Теперь полночь; возьмите на себя труд проводить Виллиама Шекспира, — сказала незнакомка, не открывая лица своего. Потом, обращаясь к другим офицерам, прибавила: — Господа, ночь холодна, здешний воздух может быть вам вреден.

Приказ ее тотчас был исполнен.

— В это же самое время и на этом же месте, я ожидаю вас завтра, Виллиам! — шепнула ему его покровительница.

Виллиам поклонился и вышел. Сон бежал его в продолжении этой ночи; все виденное и слышанное не давало ему ни на минуту покоя. Он решился непременно открыть тайну своего свидания.

На другой день, в 11 часов вечера, Шекспир был уже в павильоне. Теперь он не забыл о свидании. Паж снова проводил его туда, там снова нашел он свою незнакомку, опять одетую в белое, опять покрытую покрывалом. Ему показалось однако, что в наряде ее заметно было более изысканности, прекрасные волосы, прежде убранные по-английски, небрежно распущены были теперь по плечам, слегка прикрытым прозрачною дымкою. Поклонившись, Виллиам схватил ее руку и хотя поцеловал ее с исступлением, но заметил с радостию, что эта ручка, бывшая вчера в шелковой перчатке, была теперь обнажена и отличалась белизною до прозрачности. Он хотел говорить, но от робости ли, от боязни ли страсти, или, может быть, от того, что самое молчание имело для него невыразимую прелесть, только слов не было в груди его. Она тоже молчала, и если б глаза ее не блестели подобно факелам, если б невольный трепет не пробегал по членам, можно б было подумать, что жизнь отлетела от нее.

— Виллиам! — сказала она наконец, — хорошо ли была принята ваша трагедия сегодня?

— Сударыня! — отвечал поэт, — в это мгновение я счастлив и сознаюсь, что в мечтах моих о славе никогда не испытывал и двадцатой доли того блаженства, какое испытываю теперь…

Новый трепет пробежал по членам незнакомки при этом неожиданном признании; быстро поднесла она руку ко лбу, как будто бы палящий жар охватил его внезапно; сердце ее билось так сильно, что сквозь дымку можно было считать его биение. Однако она скоро оправилась.

— Все то, что случилось с вами со вчерашнего дня, должно вам казаться странным, Виллиам, — сказала она голосом, в котором заметно было желание казаться равнодушною. — Послушайте, — прибавила она, — я хотела вас видеть еще сегодня для того, чтобы вдоволь насмотреться и наслушаться вас. Правда, я могла бы сделать это и в другом месте, но я не хочу этого: тогда наслаждение было бы неполно.

За этим последовало минутное молчание. Стыдясь своего признания, она хотела встать, но Виллиам, обвив руками стан ее, удержал на месте; потом, схвативши ее руку, которой отнять она не имела силы, он осыпал ее поцелуями. Несколько мгновений спустя он был уже на коленях перед нею. Не столь строгая, как вчера, она с восторгом смотрела ему в лице, нежными пальчиками своими играя волосами поэта.

— Скажите мне, мистрис, вскричал он в исступлении восторга, — может ли торжество театра или рукоплескания вельмож и толпы сравниться с моим настоящим блаженством? С вами — все непорочность, все наслаждение; нет ни тени беспокойства…

— Беспокойства? — прибавил он потом. — Оно есть однако в этой таинственности нашего свидания… Неужли никогда не откроете вы вашего лица бедному Шекспиру, предавшемуся вам со всею простотою души, со всею девственностию любви своей?

Судорожное, едва заметное движение пробежало по лицу молодой женщины.

— Так ты любишь меня, Виллиам? — спросила она со смущением.

— Вы трепещете, мистрис?

И Шекспир снова взял ее руку, прижимая ее то к сердцу, то к устам.

— Бедняжка! — повторила она. — Так ты очень любишь меня?

— Неужли без этого я пришел бы нынче сюда, мистрис. Ради Бога Всемогущего — одно только слово: вы — любите ли вы меня?

Она тихо склонилась ему на грудь, потом начала что-то говорить ему на ухо. Кажется, что ничего грозного не заключалось в словах ее. Тихо прижимая возлюбленную к своему сердцу, Виллиам блаженствовал… Сколько страстных признаний сорвалось с уст его в эти мгновения…