Жан-Поль Рихтер - Приключение Шекспира

И как ни сильна первая любовь, как ни подавляла она в нем всякую восторженность, как ни каменила его сердце, как ни леденила взоры, он не мог, однако, смотреть равнодушно на эти воздушные, бледнолицые, темно-русые создания, судорожно кружившиеся в упоительных танцах…

Виллиам не мог не уступить этому очарованию…

Притом музыка с ее звучными, усладительными аккордами, была так выразительна!..

Освещение, женщины, девушки, многолюдство, звуки музыки, танцы — все это заставило его невольно позабыть на мгновение любовь свою.

Блаженство настоящего убивало его однако. Он вышел в другую залу, там на креслах малинового бархата сидела герцогиня Брогиль; тут ее гингет смешил ее до слез.

С горестию смотрел Виллиам на этого богато одетого карлу, и в это мгновение он почти готов быль укорять Творца, создавшего столь презренное существо.

Быстро еще летали по зале танцующие, еще громко раздавалась звуки музыки; он хотел слушать и смотреть, но как будто какой-то призрак летал перед его взорами, как будто чувствуя нужду в уединении, он медленно вышел.

Он снова сел в углублении окна той залы, где находились герцог и маршальша. Там, опершись головою на руки, чтобы лучше скрыть свое смущение, он предался размышлению.

— Вы оставляете нас, графиня? — сказал герцог, подходя к маршальше. — Верно, вам наскучило пребывание в Англии?.. — прибавил он тише, устремив на нее проницательный взор.

Виллиам почувствовал, что при этих словах вся кровь прилилась к его сердцу.

— Виндзор в особенности прелестен, — продолжал герцог, — и для вас должен быть вторым отечеством… Там, как кажется, шесть месяцев тому назад… вы встретили..

Виллиам снова затрепетал, он не смел дышать более.

— Герцог! — сказала маршальша задыхающимся голосом, так что Шекспир не мог разгадать значения этого слова.

— Будьте уверены, что рыцарь Англии умеет быть скромным! — начал герцог. — Ради Бога, скажите мне одно только слово: унесете ли вы с собой во Францию воспоминание того, что случилось с вами в королевском саду в Виндзоре…

— Воспоминание это будет вечно со мною, герцог, вечно! — И потом она прибавила шопотом: — А он — здесь ли он?..

— Здесь, графиня.

Тогда маршальша хотела вскочить с своего места.

— Останьтесь, сударыня, — сказал ей герцог, — останьтесь.

— И вы требуете, чтоб я осталась? — продолжала графиня. — Если бы мы были одни, герцог, я приложила бы вашу руку к голове моей и спросила бы вас, сильно ли горит она? А если б и после того вы потребовали, чтоб я осталась, я бы снова взяла вашу руку, положила бы ее сюда, на мое сердце, и спросила бы, сильно ли бьется оно, это бедное сердце, терзать которое вы находите удовольствие!.. Всякое биение его есть уже страдание, почти угрызение совести… А если б и тогда вы захотели, чтоб я осталась, я пробыла бы здесь до тех пор, пока слезы иссякли бы в глазах моих, и потом, герцог, клянусь моей честию, я была бы готова кричать, что вы недостойны вашего благородного имени, что вы недостойны герба на щите вашем.

— Вы дурно обо мне думаете, сударыня! — отвечал герцог. — Разве вы забыли, что аллеи Виндзорского сада очень темны…

— Молчите, ради Бога, молчите! Да! Голова моя горит; вы правы, милорд, аллеи Виндзорские очень темны… Я останусь… останусь… — Последние слова эти были сказаны громко.

— Это она! Она! — вскричал Шекспир, обманутый такою доверенностию.

Маршальша затрепетала.

— Я не знала до сих пор, — сказала она с горькою усмешкою, — что дом английских лордов открыты для людей, которых ремесло — угадывать слова из наших движений, склонности из наших взглядов.

— Горе подслушивающему! — прошептал герцог, с пылающими взорами бросившись к поэту, который, смущенный тем, что видел и слышал, в исступлении смотрел на все окружающее его.

— Что вы здесь делаете, Виллиамъ? — вскричал лорд Брогиль; потом, с обычною вежливостию своею, он подвел его к маршальше: — Графиня, — сказал он, — честь имею представить вам Виллиама Шекспира, автора «Ромео и Юлии» и, вдобавок, моего друга.

Молодая дама отвечала герцогу приветствием и улыбкою; но Шекспир не видел и не слышал ничего — все мешалось в его глазах, как будто в сновидении; звуки ее голоса обманули предчувствие сердца.

Вошедший в эту минуту паж известил герцога, что гонец от королевы привез ему пакет.

— Прошу извинить меня, сударыня, — сказал он графине. — Я желал бы гораздо долее остаться с вами, но звание любимца королевы подчиняет нас иногда многим неприятностям. Впрочем, — прибавил он, — я оставляю вас с Шекспиром.

Тогда Виллиам приближился к маршальше, и после продолжительного разговора, пламенного со стороны поэта, ледяного со стороны графини, он пошел в другую залу, говоря про себя:

— Ее голос, но душа… о, нет! Это не ее душа…

То, что чувствовал он, было каким-то нравственным изнурением.

Вскоре он развлекся: толпа лордов и придворных окружила его, осыпая просьбами проимпровизовать несколько стихов.

Виллиам собрался с духом. С благоговением теснились окрест него все вельможи эти, и в эту минуту, среди их, он казался главою и повелителем, он, человек черни, ничего более, как бессмертный поэт.

Он прочитал им один из этих сонетов, так живо выражающих владычество мрачной поэзии над его душою.

И когда он кончил, безмолвно пожал ему всякий руку, всякий возвысился до его вдохновения. Это торжество для Шекспира было усладительнее рукоплесканий целого театра.

Тогда подошла к нему и маршальша.

— Государь мой! — сказала она. — Вы почти заставили меня полюбить поэзию.

— И поэзия некогда прославится произведенным ею чудом! — отвечал Шекспир, с презрением удаляясь от нее.

В продолжении этого вечера, он почти забыл о приключении в Виндзорском саду.

С 4 часов утра Виндзор проснулся от звук труб и криков, предвещавших городу празднество. В Виндзор возвращалась королева Елисавета. Всюду, на углах улиц, в кофейных, выставлены были столы, и на них бесчисленное множество бутылок портера. Всюду слышны были веселые песни, народные остроты; всюду имя Елисаветы сливалось с кликами заздравных желаний. А потом, прекрасное небо, благорастворенный воздух — как будто бы и воздух и небо разделяли с Англией привязанность к ее повелительнице.

Улицы были усыпаны цветами, стены увешаны коврами.

У окон толпились разряженные женщины да старики, с любопытством ожидавшие поезда, прислушивавшиеся к малейшему шуму, к крику народа, к топоту лошадей… Все они были тогда подобны детям, счастливым потому, что все вокруг них радовалось и кричало: «Да здравствует королева Елисавета!»

Толпа гуляк давно уже пировала у Мартина, трактирщика королевиных офицеров; они столько выпили разных напитков, что содержатель начинал уже рассчитывать, чего будет стоить новая начинка погреба, — он улыбался так умильно, что, право, было завидно смотреть на него.