Михаил Кожемякин - Игры Фортуны [СИ]

Главным резоном, от которого Рига явно не сияла ему завидными прешпективами, был приватный. Уехать из Петербурга означало оставить самую пылкую привязанность его души, которую он стяжал в России — круглолицую красавицу-княжну Елену Голицыну. Прав, черт побери, был этот потертый пророк за кружкой пива в «Прусском короле», предсказавший ему еще так недавно (а казалось — сто лет назад!), что придется бросать все и мчаться в Ригу…

«Ну, хоть не с голым задом, как было предсказано!» — утешил себя Мюнхгаузен и покрасовался перед зеркалом в новом офицерском колете, лихо закрутил свои молодые шелковистые усы и снова ринулся в одиночку на штурм крепости. Перед отбытием в Ригу он отправился туда, куда вело его сердце: в дом к Голицыным, бывшему шуту-кваснику и его шутихе-супруге Бужениновой а, собственно говоря, к княжне Елене Михайловне. Раз отменить служебное прикомандирование к Рижскому гарнизону не получилось, то отчего бы не сделать так, чтобы возлюбленная отправилась туда с ним вместе? Глядишь, при одном взгляде на ее милое личико и соблазнительную фигурку и Рига не будет так вонять копченой рыбой! Нужна всего-то малость — попросить руки прекрасной княжны и наскоро сыграть свадьбу. В том, что Дама Сердца ответит согласием, а князь Михайло, убедившийся в его чести, не откажет, Мюнхгаузен не сомневался. Конфессиональные же различия мало заботили его — Антон-Ульрих тоже не стал отказываться от отеческой веры, женившись на Анне Леопольдовне… «Тоже мне, сравнил!», — подумал Мюнхгаузен и в сердцах сплюнул.

Голицыны тоже собирались уезжать из Петербурга. Своего дома у квасника в столице не было, в съемных апартаментах они с женой пробыли недолго: собирались в подмосковное имение князя. Голицын вышел из своего прежнего оцепенения и весело суетился, покрикивая на старого слугу да кухарку, собирая в дорогу нехитрую поклажу. Мюнхгаузена несколько удивило, что, когда он отрекомендовался в прихожей, любимая княжна Елена не выпорхнула к нему с обычным радостным щебетанием. Однако он утешил себя мыслью, что постеснялась при отце. Князь Голицын дружески принял барона и искренне протянул ему руку, однако вид у него был несколько сконфуженный, словно приход Мюнхгаузена доставил ему досаду.

Чутьем опытного солдата превидя неладное, барон сразу перешел к делу.

— Князь… Ваше сиятельство! — официально начал он. — Ныне вы уже не скажете, что плохо знаете меня. А, следовательно, вам ведомо, что я человек чести. Хотя я пока не так богат, как мне бы хотелось, однако благодаря известным обстоятельствам передо мной открыты большие возможности. Ручаюсь, что я не упущу их, ежели только княжна Елена Михайловна, дочь вашего сиятельства, соблаговолит принять мое предложение… Руки, сердца и честного имени фон Мюнхгаузенов, которое станет и ее именем, если она соизволит…

— Барон, подождите, — князь с несколько виноватым видом прервал его. — Что до меня, я бы не желал своей дочери лучшей партии… Однако…

— Что однако?! — воскликнул Мюнхгаузен, во второй раз чувствуя перед этим человеком, как рушатся его воздушные замки. — Так говорят, когда хотят отказать! Скажите же честно!!!

— Барон… Мальчик мой, — князь посмотрел на него с сочувствием, как на сына. — Я позову к тебе Елену. Пусть сама объяснит все…

— Но… но… Но она же любит меня! Она говорила!! Как?! Что?! Почему?!

— По кочану, как говорят у нас, у русских. Сам никогда не понимал баб! Я позову. Поговори с ней. Проси! Умоляй! Бог милостив, авось снова слюбится!

Мюнхгаузен в отчаянии вцепился в свой напудренный парик, сорвал его и бросил об пол. Этот переход от самых радужных надежд к полному отчаянию был для него чересчур, и он с ужасом чувствовал, как перестает владеть собою и летит в ад, как тогда, под Очаковом, когда в его коня попало ядро…

К счастью, княжна Елена заставила его ждать долго, дав время немного успокоиться и даже кое-как приладить парик на место. Из дальней комнаты доносились голоса — князя, настаивающий, и еще женские, словно жалобно просящие о чем-то. Наконец княжна Елена вышла к нему, вместе с калмычкой, которую называла Авдотьей Ивановной. Мюнхгаузена поразила перемена, произошедшая с ее милым и живым круглым личиком — оно снова было бледной маской страдания, как тогда, когда он впервые увидел ее на шутовском представлении.

— Елена… Михайловна! — барон разом потерял хрупкие остатки спокойствия и пылко бросился к ее ногам. — Прошу, не отвергай меня! Не делай меня самым несчастным человеком в мире! Ради Бога…

Тут, при виде этой холодной трагической маски, слова застряли у него в глотке, и он закрыл лицо руками и разрыдался, как ребенок…

Буженинова заговорила первой:

— Что, женишок иноземный, — сказала она, — за Еленой пришел? Так-то вышло, что пришел свататься, а вышло — прощаться. Я одно пророчила, а судьба — иное. Не хочет она тебя, сердце ее так подсказало. Ты ступай себе и езжай поскорее в Ригу, а то дверца-то захлопнется…

— Какая дверца? Почему — дверца? — сквозь слезы нелепо переспросил барон. — И откуда вы, сударыня, знаете про мое новое назначение?

— Авдотья Ивановна многое знает… — с удивительной для Мюнхгаузена сталью в голосе сказала княжна Елена. — Она все верно сказала. Словом, давайте попрощаться. Вы ведь отлично умеете отступать в тень в решающий момент. Так, господин барон?

— Не так, — начал было Мюнхгаузен. — Нет, не так! Я понимаю, о чем вы. Вы не можете простить мне, что я не настоял тогда, не спас вашего отца от этой варварской потехи в ледяном доме… Видит Бог, я хотел, князь сам отказался… Сам сказал мне… Я не мог…

— Вернее, не хотел, — безжалостно прервала его княжна Елена. — Вот, Авдотья Ивановна сумела и убедить его спастись, и спасти своей смелой решимостью! А вы… воин… дворянин… Вы постыдно отступились от попавшего в злую беду благородного человека, чтобы не потерять авантажного положения при дворе! Вы… вы трус и лгун, барон, — тут ее лицо передернула мучительная судорога, и закончила она уже совсем по простонародному. — И дурак же ты, коли пришел сюда нынче!

— Я пришел, принцесса Елена, просить вашей руки. Если вы сменили свое расположение ко мне на гнев — ваша воля! Видит Бог, я виноват без вины. И я уйду. Может, я и лгун, но правда в том, что без вас у меня не будет жизни. Совсем! Пустота вместо жизни. В Ригу я отправляюсь лишь на некоторое время. Затем я вернусь в Санкт-Петербург. Так сказал мой патрон, принц Антон-Ульрих. И когда я вернусь, я вновь брошусь к вашим ногам молить о прощении.

— Не вернешься ты в Россию, — резко сказала Буженинова. — И княжна тебя нипочем не простит. Тут и говорить не о чем. Антон твой Ульрих зря обещания направо и налево раздает, ежели он над своей судьбой не властен. Едешь ты, барон, в Ригу — и слава Богу! Радуйся. Любит тебя судьба. Будешь с немцами своими пиво попивать да про Россию байки рассказывать. И никто тебе не поверит, хотя все, что ты рассказывать станешь, — чистая правда. Кто у тебя на родине поверит в дворцы ледяные да в пироги, из которых карлики выскакивают? Вралем записным тебя объявят. А ты все равно рассказывать будешь, не удержишься. Потому что говорить очень любишь — красиво да гладко…