Михаил Кожемякин - Игры Фортуны [СИ]

— Вы не можете знать, что со мной случится, сударыня, — застонал барон. — Может, я выйду отсюда и паду мертвым на снег! Может, пронжу себя шпагой… Книга моей судьбы еще не написана…

— Написана, еще как написана! — черные, маленькие глаза калмычки блеснули древним, колдовским блеском. — Только ты, барон, про то не знаешь. И жить тебе еще долго, помянешь мое слово.

— Мне не жить без нее, какое мне дело до ваших слов, предсказаний, пророчеств! — Мюнхгаузен неожиданно взорвался горькой злобой. — Что за несчастный Рок владеет мною?! Всегда, всегда пророчат мне зло, и оно сбывается, сбывается!!!

Он рванул на груди ворот колета, душивший его, словно руки врага, вскочил и, не замечая пути, бросился вон, забыв в прихожей у Голицыных плащ и шляпу. Он бежал прочь, скользя и падая, шпага больно билась в ногах, прохожие в страхе шарахались от него, а кучера карет сдерживали коней, чтобы ненароком не раздавить ошалелого офицерика.

— Прочь!.. Прочь!.. В Ригу!.. В могилу!.. К черту!.. Фортуна, Фортуна, жестокая стерва, за что?!

Княжна Елена молчала, глядя ему вслед, только очень побледнела и сцепила руки, как будто что-то отчаянно решала для себя и решить не могла. Буженинова посмотрела на нее с упреком:

— Задурила, Еленка? Смотри, какой кавалер к тебе сватается! Не жалко тебе его? Всем хорош — и красив, и пылок, и не робкого десятка!

— Он трус, Авдотья Ивановна, — топнула ножкой княжна. — Батюшку спасти не пожелал…

— Полно, девка, немец он, у них слову иная цена, — Буженинова заговорила с сердечным участием к несчастному барону. — Сказал князь: не буду, мол, спасаться, немчик и отступился. А ты его так-то! Знаю, не переупрямить тебя, но… Простила бы ты, да ехала бы с ним, упрямая…

— Не поеду я, матушка Авдотьяя Ивановна, — грустно и как-то покаянно сказала княжна, — Знать, на роду мне так написано! С вами и батюшкой останусь…

— С нами? — оскалилась Буженинова. — Горе мыкать? С ним езжай, да навсегда! Не возвращайся, слышишь!

Княжна Елена вдруг залилась рваным нервным румянцем, ее полные губки задрожали; чувствовалось, что она с трудом сдерживает крик, слезу, истерику.

— Позвольте мне, сударыня супруга моего отца, самой решать свою судьбу! Мне не надобны советы колдуньи, тем более в делах сердечного влечения!

— Чудишь девка, — вздохнула Буженинова. — Княжья в тебе кровь, никогда меня ровней себе считать не будешь, хоть бы мне трижды за отца твоего выйти… И он — тоже… Ну, Бог тебе судья, свершай свой путь, как ведаешь. Только ведь приведет путь тебя нынче же ночью на квартеру к немчику этому горемычному — прощаться, чует мое сердце… Так может, поразмыслишь еще, Еленка, да сладится у вас?

— Что ты говоришь, колдунья?! Как смеешь?! Он противен мне…

— Мил он тебе. Да только ты отца жалеешь. И немчика этого пожалеешь нынче. Эта жалость в тебе больше любви.

— Так Бог нам заповедовал…

— Бог любить друг друга заповедовал! И жене к мужу своему пристать! А ты с этой жалостью, Еленка, упустишь, как пить дать, счастье свое бабье. Просидишь так подле отца до старых дев, а после за нелюбимого выйдешь — все одно уж будет. В России так сплошь да рядом бывает, через жалость эту! Устала я здесь. Жалеют здесь все — и себя, и других. Но не любят. Я вот своего мужа, отца твоего, люблю. В ледяном доме его отогрела. А ты жалеешь… А не жалость ему нужна, любовь. И тебе любовь нужна, как и всем прочим, да ты, упрямая, знать этого не желаешь! Хотела я тебе добра — да не выходит. Сто раз еще пожалеешь, что с кавалером немецким в Ригу не уехала, да поздно будет!

Княжна Елена действительно пришла на квартиру к Мюнхгаузену — тайно, таясь от людей под плотным капюшоном, поздней ночью перед самым отбытием барона в Ригу. Осталась до утра — и все то о любви своей плакала, то прощения просила. И Мюнхгаузен тоже плакал, тоже просил прощения и пообещал ей, что непременно вернется, и очень скоро! Приедет к Голицыным в подмосковное имение — снова просить руки княжны, а сватом станет его патрон, принц Антон-Ульрих… Очень русское было прощание — между стыдом и любовью, несбыточной надеждой и вечным расставанием.

Воды разлуки уже смыкались над ними, и новой встрече не суждено было осуществиться. Ибо власти Анне Леопольдовне и Антону-Ульриху оставался всего только год, к престолу уверенно и безжалостно шла Елизавета, а всех друзей правительницы и ее незадачливого мужа ожидали ссылка и немилость… Кроме барона фон Мюнхгаузена, который по стечению обстоятельств, которое поначалу почел за немилость Рока, в нужное время оказался в нужном месте — в Риге, далеко от зыбкого и ненадежного Санкт-Петербурга, где ночью засыпали при одном правителе, а просыпались при другом.

Саксонский посланник граф Мориц Линар в жизни не встречал такого странного и превратного места, как Санкт-Петербург. Все здесь было двусмысленно, непонятно, недосказано — и для него, и для правительницы Анны, и для прочих обитателей Парадиза, как любили именовать северную столицу России ее жители. Повелось сие еще с Петра Великого! Линар представлял себе Парадиз, рай, совсем по-другому: как залитый солнцем сад, с тонкими и ясными очертаниями, журчанием фонтанов и светом, льющимся отовсюду. Хотя и не сомневался — ему никогда не узреть сего благолепия воочию. Для Линара, закоснелого и не кающегося греховодника, Богом уготовано прямо противоположное место. Ну да это когда еще будет, а покуда граф Мориц еще посрывает цветы наслаждений и в этом столь мало похожем на рай Петровском Парадизе…

Хотя местечко, признаться, было неуютное. Холодная, серо-стальная вода Невы, ноябрьский холод, лед, рано легший в этом году на скверные дороги… И при этом почти полное отсутствие снега, который сдували с улиц пронизывающие, шедшие понизу ветра. Каждую ночь они воют среди зданий, шуршат мусором, зло перешептываются… И все вокруг тоже шушукаются, переговариваются в четверть-голоса, с опаской (особенно во дворце!), все чего-то боятся… Впрочем, понятно чего — очередного поворота колеса Фортуны! Здесь ни в чем нельзя быть уверенным! Вчера еще правила грозная императрица Анна, кстати, беззаконно изгнавшая из России смутившего покой ее племянницы Линара. Потом вступил в силу сердечный друг этой блюстительницы чужой нравственности — Бирон. А потом колесо Фортуны и вовсе завертелось с удивительной быстротой — и Линару сообщили, что его петербургская пассия принцесса Анна стала правительницей России. Не то, чтобы он был чересчур увлечен когда-то этой печальной бледной брюнеткой с грустным голосом и скованными манерами, скорее развлекал себя от безделья. Это она влюбилась в него, как кошка! Однако не воспользоваться столь драгоценным обстоятельством при столь благоприятных обстоятельствах значило смертельно обидеть Фортуну. Фортуну (в отличие от дам из плоти и крови) Мориц Линар никогда не обижал! Знал — она этого не прощает… Опять-таки в отличие от других дам!