Михаил Кожемякин - Игры Фортуны [СИ]

— Ну вот и мне перепало! Хватит долги заплатить… Деньги никогда не бывают излишни!

Елизавета медленно, царственно, павой подплывает к Анне Леопольдовне и быстро прикасается к руке правительницы. Словно не целует, а ставит печать. А глаза все те же — насмешливые, дерзкие. Но деньги и табакерку берет — с золотого подноса, протянутого камер-лакеем. И смотрит с плохо скрытой усмешкой… Знает, царь-девица, не выдаст ее гвардия, оборонит! Анна не отводит взгляда. Что же, «матушка» Елисавет Петровна, мы еще посмотрим, кто кого!

— Камергеру Стрешневу жалуется…

— С этим все понятно: зять Остермана, — снова произносит Елизавета, возвращаясь на свое место с добычей, настолько громко, что все переглядываются.

— Обер-маршалу графу Левенвольде жалуется восемьдесят тысяч рублей и, сверх того, парадный сервиз, серебряный, весом в двадцать пудов…

Гвардейские офицеры, теснящиеся в дверях, присвистывают от удивления. Слышатся их довольно громкие и бесцеремонные разговоры: присутствие высших сановников империи и неуверенной молодой женщины у трона не стесняет их, они чувствуют свою силу и незаменимость.

— На двадцать пудов серебра! Прикинь вес-то! — переговариваются они.

— Это что, господа! Остерману — серебряный сервиз в четырнадцать пудов нынче пожалован, Черкасскому — в пятнадцать!

— Смотри-ка, братцы, толстяк Черкасский на пуд больше Остермана стоит!

— А Миних всех больше! Ему сервиз в двадцать один пуд пожаловали! Не жалеет Анна свет Леопольдовна русского серебра!

— Не в том суть, господа братья! Суть, что генералиссимусом Миниха не назначила! Сервиз ему — слабое утешение… Я зрю в сем жесте явственный символ! Бирон на золоте едал, Миних же лишь на серебре есть будет…

— Говорят, во дворце Бирона даже ночной горшок был из чистого золота! И зубочистки!

— Верно, господа, я тот горшок давеча ногой пнул!

— А кто во дворце Бирошки жить будет?

— Не иначе, воительная госпожа Менгден, кто же еще? С братцем своим, Эрнстом…

— Видал ее в деле, господа. Такую и в полковые товарищи принять не зазорно…

— А кому бирошкины лошадки достались?

— Кто знает? Сказывают, Антон-Ульрих их не взял… Там сплошь кобылы были… Нерона, Нептуна, Лилия, Сперанца, Аморета… Так, глядишь, и гуляют по Петербургу, неоседланные…

— Говорят, кобылок сих будут продавать всем желающим…

— Вот, господа, куплю какую клячу и имя другое дам! Назову Жулькой… Или Леопольдовной, ха-ха!

— Ты говори да не заговаривайся! За длинный язык в Тайную канцелярию короткая дорога!

— Едва ли! Времена уж не те. Правительница не из того теста, что ее тетка, сделана… Анна — особа чувствительная, деликатного обхождения. Чаю от ея правления, что пытки отменить прикажет, господа!

— Пытки отменить? Эк ты хватил! А дознаваться тогда как?

— По доброму, не иначе, увещеванием…

— Добрая-то она добрая, да цесаревна Елизавета — краше!

— Заметьте, господа, Анна — брюнетка, а Елисавет — рыжая! Рыжие всегда авантажнее, но брюнетки жарче в амурных игрищах!

— А, может, того? К Леопольдовне — в друзья сердечные?

— Нос не дорос, друг! К ней, говорят, граф Линар едет…

— Кочет этот саксонский?! Ну, мы-то ему перышки пообщипаем!

— Это — как карта ляжет…

— Нынче карты все за нас, за гвардию!

Офицеров награждали последними. А надо бы — первыми, ибо они, а не вельможи, были сейчас хозяевами положения.

Сначала были пожалованы офицеры отряда Миниха, которые лично арестовывали регента. Потом те, кто командовал караулами в Летнем и Зимнем дворце, и пропустил Миниха с его отрядом. Не забыли и нижних чинов. Солдатам-гренадерам вручили по шести рублей наградных, мушкетерам — по пяти.

— Это, братцы, не сервиз серебряный двадцатипудовый, — говорили служивые. — Но нам-то и по шести рублев — праздник! [54] Жалование русского солдата в начале XVIII века составляло около 11 рублей.

Сервизы, дворцы, дома, чины и деньги Анна раздавала щедрою рукой, не глядя, зная, как шатко ее положение. Подкупала, как умела. Но знала наверняка, что нищую, все время должавшую Елизавету любят без денег и наград. Одну ее улыбку, взгляд преображенцы считали лучшей наградой. Матушка-цесаревна не чинилась, не важничала, крестила их детей, ела и пила с ними, участвовала в их грубоватых забавах с неподдельным веселием!

Анна же была отстраненной, отчужденной. Не от гордыни, может быть, а от неловкости, но эту неловкость и стесненность почитали гордыней неимоверной. К тому же, что за отчество у нее такое? Была бы она Ивановна, как ее покойная тетка, или лучше — Петровна… А тут — Леопольдовна! Неподходящее отчество для русской царицы. Даже для великой княгини — не совсем хорошо! И муж у нее, как на грех — Антон-Ульрих Брауншвейгский. А первейшая подруга-советница — Юлиана Менгден! Вроде бы и герцог Брауншвейгский — честный Очаковский вояка, и госпожа Менгден — девица куда как авантажная, и все же не свои они. Немцы. Немцы надоели! Словом, гвардейцы, даже будучи награждены Анной свыше всякой меры, отказывали ей в том, что дарили Едизавете Петровне — в искренней любви…

Признательность к Анне и Антону-Ульриху испытывали немногие. Разве что наш старый знакомец, барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен. Его новоиспеченный генералиссимус Антон-Ульрих назначил поручиком своего Брауншвейгского кирасирского полка и командиром лейб-компании — самой лучшей в полку, почетной первой роты первого эскадрона.

Закончив с наградами, Анна Леопольдовна распустила теткину толпу шутов: отправила по домам да поместьям. Для беднейших из шутовской братии это часто означало потерю верного куска хлеба, однако правительница не подумала об этом, полагая, что облагодетельствовала всех, запретив использовать человека для увеселения другого. Не было у нее вкуса к грубым и жестоким развлечениям Анны Иоанновны! Отправился в свое поместье и «Квасник» князь Голицын, вместе с верной подругой и супругой — калмычкой Бужениновой.

Княжна Елена Голицына избежала постыдного брака с шутом Апраксиным, освободилась от вседневного страха за своего опального отца, и ничего, казалось, не стояло уже на пути ее любви с весельчаком и храбрецом Мюнхгаузеном. И случилось это в первые дни правления Анны Леопольдовны, любившей делать добро, но часто делавшей его некстати…

Барон фон Мюнхгаузен в первые дни регентства Анны Леопольдовны получил не только производство в поручики, но и назначение к новому месту службы. Ему было предписано следовать в Ригу в распоряжение тамошнего коменданта. И если чином поручика он был несказанно доволен, то новое место службы изрядно добавляло горечи. Отправляться охранять Рижский замок сейчас, когда его патрон герцог Антон-Ульрих наконец-то достиг высших сфер власти, означало променять столичный Петербург и придворный свет на пусть и почти немецкий, но удручающе провинциальный город. Мюнхгаузен попытался оспорить это назначение, но удалось только отстрочить. Антон-Ульрих лично объяснил барону, что в Ригу Мюнхгаузен отправляется не навсегда и будет там несказанно полезен регентине Анне, ибо Рига есть западный форпост Российской империи, а эту империю нынче лихорадит… Время нынче ненадежное и смутное, и пока все не успокоится и Россия не привыкнет к новой правительнице, нужно, чтобы в Риге был свой человек, такой храбрый и толковый, как Мюнхгаузен, способный в одиночку атаковать неприятельскую фортецию. «Спасибо, что вспомнили, патрон», — буркнул барон и поспешил откланяться.